http://www.ruthenia.ru/sovlit/coll.html

Струги: Литературный альманах. Берлин. Манфред. 1923. Кн. 1

Балтрушайтис Ю. Предчувствие: (Андрею Белому).

Лурье В. Обои в весенних цветах...

Лурье В. Здесь, комнате игрушечной моей...

Пастернак Б. Матрос в Москве.

Росимов Г. Как на покой большой реки...

Росимов Г. День придет - пророчат галки...

Ходасевич В. Черные тучи проносятся мимо...

Ходасевич В. Было на улице полутемно...

Цветаева М. Река.

Ремизов А. Русские повести. Содержание: Туры-Купало; Голяда; Симон Волхв

Новиков И. Возлюбленная - земля.

Эренбург И. Жизнь и гибель Николая Курбова: Главы романа.

Иванов Ф. Железный прут.

Пиотровский В. Святогор - скит.

Толстой А. Мишука Налымов.

Белый А. Проблема культуры: Афоризмы.

Айхенвальд Ю. Гавриилиада.

Бахрах А. Белый А. Звезда; Дроздов А. Девственница; Есенин С. Собрание стихотворений и поэм; Пастернак Б. Темы и вариации.

------------------------------------------------------------------------------------

Московский альманах. Берлин. Огоньки. 1922

Белый А. [Предисловие].

Яковлев А. Идут.

Пильняк Б. Рязань-яблоко.

Ремизов А. Гори-цвет: Весенняя русалия.

Лидин В. Апрель.

Белый А. "Я": Сумасшедшее.

---------------------------------

http://www.ruthenia.ru/sovlit/j/417.html

стр. 347

А. А.

АЛЬМАНАХИ: "НАШИ ДНИ" N 2, стр. 349, Гос. Из-во, 1922 г. "ШИПОВНИК" N 1, стр. 190, Из-во "Шиповник", 1922 г. "МОСКОВСКИЙ АЛЬМАНАХ", стр. 215, Из-во "Огоньки". Берлин 1922 г.

Три сборника современной нам русской художественной литературы. Каждый из них рассчитан на свой круг читателей, хотя авторы зачастую во всех трех одни и те же: Яковлев - в "Наших Днях" и в "Московском Альманахе", Лидин - в "Наших Днях" и в "Московском Альманахе", Ник. Никитин - в "Наших Днях" и в "Шиповнике". Уже это перечисление наталкивает на мысль, что "Московский Альманах" более близок к "Нашим Дням", чем "Шиповник". Страницы последнего, к сожалению, украшены только одним из группы "Серапионовых братьев", Ник. Никитиным. И - опять-таки, к сожалению, едва ли не самым талантливым из них.
Из заголовка к нашей рецензии также видно, что альманах "Наши Дни" - самый крупный по размерам. Но - золотое правило механики - "что выигрывает в силе - теряет в скорости". Если силу альманаха "Наши Дни" измерить его увесистостью - а скоростью обозначить быстроту его прочтения и распространения, то золотое правило механики даст себя весьма основательно почувствовать. В этом заключается недостаток этого альманаха. Недостаток тем более досадный, что в нем есть талантливые и интересные вещи. По талантливости выделяются: Ник. Никитин - "Чаване", Фед. Гладков - "Изгои".
Оба произведения по содержанию относятся к различным эпохам и написаны авторами по таланту и по свойственным им формам - несоизмеримыми. Излагать кратко эти вещи было бы здесь просто невозможно, ибо Ник. Никитин - вообще "неизложим", а Федор Гладков в своей замечательной панораме ссыльных дает либо отдельные картины, либо характеры. Мне кажется, что Ф. Гладков избрал несколько неудачное название "Изгои". Изгой - это скорее отверженец всего общества. Ссыльные же всеми своими нервами крепко связаны с обществом и являются искусственно, полицейской рукой, исторгнутыми из общества. Отчасти именно на этой почве и возникают у некоторых гладковских "изгоев" душевные коллизии. "Изгои" Гладкова - это люди из культуры, из цивилизации, из мира идей и борьбы, брошенные в Азиатскую пустыню. "Чаване" Никитина - это цыгане, люди пустыни, которых новая культура, новое рождающееся наслоение цивилизации призывает к себе. И если в "Изгоях" девушка Зоя, которую автор все время старается сделать центральной фигурой, а это ему не удается, то в "Чаванах" девушка Варя ярко, выпукло, самоотверженно зовет пустыню к цивилизации, к новой сверх-цивилизации. Безуспешно, безуспешно. Чаване прошли мимо призыва. В этом смысле "Чаване" и "Изгои" взаимно противоположные вещи, и поэтому хорошо, что они в одной и той же книжке альманаха.
Альманах "Наши Дни" N 2 открывается Вл. Лидиным "Из книги "Мышиные будни". Рассказы: 1) Королева-Бразильская, 2) Проходным двором, 3) "Еврейское счастье". И вот, что есть там: "Дом шестиэтажный мятелью в три дня намело: коммуну деловую, с портфелями. С утра до ночи по лестнице бегают, дров

стр. 348

навезли, двор дитьем закипел, - стоит дом твердынью, броненосцем в бою, трубы из форточек выпустил"...
Не правда ли, что-то похожее, на кого-то. На кого бы это? Надо полагать на того, кто любит описывать мятели и коммуны, на того, кто так однажды и назвал свое произведение: "Мятель", на Бориса Пильняка. Подражание - вещь хорошая, но, во-первых, есть авторы неподражаемые, к ним относится Б. Пильняк, во-вторых, и в подражании, как во всем, должна быть мера. Вследствие первого и второго, если "Мышиные будни" никто и не смешает, например, с "Рязань-Яблоко"; но зато всякий, читая, будет грустно вздыхать: ах, опять подражание!
К интересным вещам альманаха следует отнести прежде всего Ю. Лебединского - "Неделя". Эта попытка написать социальную повесть, повесть наших, складывающихся в буре и натиске новых общественных отношений и разложение старых. Писал эту повесть человек, у которого масса переживаний, больше того, чем кончик пера может вывести на бумаге. Масса лиц и событий, которые толкутся, просятся на бумагу. Справиться с ними трудно, почти невозможно. От этого угловатость, растянутость и местами наивность. В таких случаях хорошо выходит то, что может быть не обусловлено формами и характером повести, что из всей лигатуры повести выделяется, как чистое обнаженное золото. Таково чистое, обнаженное переживание чекиста Сурикова, заключенное в форму письма для того, чтобы оно могло быть независимым от формы повести. Пусть рабфаки, молодежь, которая по старому об'ясняется в любви, пусть прочтет она это письмо, чтобы понять, какою ценою куплены рабфаки. Какою ценой куплена возможность водить пальцами по строкам книги, зная, что пальцы "ее" и "его" сойдутся. А если это будут те рабфаки, которые были Суриковыми, пусть увидят рентгеновский снимок своих душ, положенных, а может быть, и выжженных на алтаре революции.
Талантливы также "Собачий лаз" Добровольского, "Принцесса волшебного фонаря" А. Глобы и "Белый Цвет" Ник. Спасского. Последнее оставляет тяжелое впечатление, потому, что очень ярко изображена тупость, жестокая русская бандитская тупость. Они прошли - смерть прошла. А природа равнодушная "сияет вечною красой". И как это хорошо у автора выходит: черная смерть на фоне белого цвета.
Стихи... Но в нашу эпоху стихов так много. И все-таки разве можно не поразиться силою стиха Ник. Тихонова или Н. Асеева, или Мандельштама! Очень жалко опять-таки, что стихи разбросаны по морю беллетристики и светят, как морские светлячки средь волн ночного моря. И вот среди светлячков В. Казин. Талантливый поэт. Но все-таки зачем он дал печатать "Пушкина"? Боюсь, что не вплетет оно ни одного лепестка в венок его славы.

"Как будто сам меня целует,
Кудрявый славный Александр!"

- Это Пушкин Казина целует. Пусть бы это делалось наедине, не в печати.
И вот, наконец, "Повольники" А. Яковлева. Повольники - это кабацкое мужицкое племя на Волге. Когда-то усмирял его сам Державин. Произведение начинаешь читать с большим интересом. От страницы к странице, все выше и выше интерес, удовольствие, как от хорошего литературного произведения... но хронология событий, приняв образ каких-то злых мегер, вдруг набрасывается на автора, овладевает его пером и автор "Повольников" превращается в невольника. И под диктовку довольно скучной хронологии пишет:

"Но пришел день и по всей великой стране из края в край прошла высокая костлявая женщина с сумрачными глазами, женщина, одетая во все черное (одна из хронологических мегер! А. А.), она постучала во все окна всей страны (враз или поочередно?! А. А.) и сказала короткое слово: "Война".

В этом месте читатель "Повольников", очевидно, должен содрогнуться. Это короткое слово - "Война" - автор делает довольно длинным, вследствие частого его повторения на последующих страницах

стр. 349

и умащает его пьяными выкриками повольников, мгновенно ставших патриотами. Но это продолжалось не особенно долго, так как:

..."Пришел день, когда женщина с тонкими поджатыми губами, вся в красном (это уж другая хронологическая мегера! А. А.), прошла из края в край и стукнула во все двери: - "Революция".

Тут уже пошло, поехало все вкривь и вкось: мужики до того разгулялись на свободе, что герой "Повольников" - Боков, разумеется, большевик, спутался с помещичьей дочкой Ниночкой и... тут я не знаю, до чего бы могло дойти дело, если бы не приехала сама справедливость в лице ревтройки, которая, изобличив документально повольника Бокова и его Ниночку, расстреляла их обоих...
И все-таки "Наши дни" - это сборник новой русской (ее любят называть "подлинной" и "биологической") литературы.
А вот "Шиповник". Зачем шипеть на революцию! Б. Зайцев написал "Улицу св. Николая", иначе говоря, Арбат в царские времена, в революцию 1905 года, во время войны и в годы революции. Не известно, к чему все это - Ах, да, может быть, к тому, чтобы засвидетельствовать перед читателем, что извозчик с ликом Николы угодника опять появился на Арбате. Хотя может и не для этого. Произведение производит впечатление: "если не с чего ходить, то с бубен". И дальше за Зайцевым действительно открываются прекрасные и стильные страницы "Барки" Ник. Никитина. Это уже из новой литературы. Как он попал в "Шиповник"? Почему? И не он один. Не менее его талантливый Леонов поместил там свою "Бурыгу". Это рассказ про маленького окаяшку-чертенка. Ах, чертенок - значит - мистика! Так думают многие про этот рассказ. Но у Леонова не мистика, по крайней мере, в этом рассказе. У него что-то другое. У него пока еще неясная попытка особенными образами выразить свою идею. Ведь бурыга, окаяшка не является персонажем, который как-либо самостоятельно обрисовывался автором. Нет, это стержень, который помогает автору прокрутить перед зрителем - читателем характеры и явления повести. Не будь бурыги, не на что было бы их нанизать. Это литературный способ.
Н. Никитин и Леонов подпирают своими талантами тех Бердяевых, Муратовых и известного ренегата Станислава Вольского, которые и являлись, отдаленно, но все-таки вдохновителями того прапорщика Пальца, который в барке везет пленных красноармейцев, задыхающихся от тифа, и трупов, для того, чтобы, выбравшись на свет, быть этим же Пальцем расстрелянными. Хорошо после этого Бердяеву писать о воле к культуре и к жизни! Рисует Никитин с ясными глазами, а отдает свой рисунок, как слепой.
Стихи в "Шиповнике" так же, как и проза, начинаются старым писателем Ф. Сологубом.
И еще перед нами "Московский Альманах". А. Белый предисловие к нему пишет и говорит, что под покровом одной книжки не случайно встретились авторы различных направлений. А может быть, впрочем, и случайно - качается А. Белый вправо, влево. Нам думается, что не только не случайно "сошлись" авторы под кровлей одной книги, но даже название этой самой "кровли" отнюдь не случайное. В самом деле, почему в Берлине альманах называется "Московским"? Наверное, потому, что тяга, ориентация. А в Берлине ведь много тяг и ориентаций. Вся абортированная из России интеллигенция живет ориентациями. Это понятие почти что заменяет прежнее: идеал. И вот в этом "Московском альманахе" есть не только ориентирующиеся, но собственно, и их, пожалуй, большинство, твердо занявшие определенную ориентацию. Например, Б. Пильняк. Правда, его произведение "Рязань-Яблоко" действительно яблоко, т.-е. этакий румяненький шарик, у которого румянец и справа и слева. Заразительно действует на Пильняка маятник альманаха - А. Белый. А раскусишь это

стр. 350

яблоко - там "зной, как ж, и пыль, как ш", там Русь огромная большая, "чорт бы ее побрал! Шаша!". Таким словом мужики называют шоссе. Русская дорога! Про нее и Гоголь писал, и Некрасов, про нее сложено не мало стихов, но такого изображения дороги, дороги, как креста, нашего русского креста, на котором распяты и разметаны наши деревни, села, мужики и бабы, не было в русской литературе. И велик этот крест, на десятки тысяч верст, и зной на нем, как ж, и пыль, как ш. Чорт бы его подрал! Шаша! Можно смело сказать, что едва ли кто-нибудь так сильно изобразил этот крест, так ощутил его в своей груди. И вот по дорогам, по шаше проволока гудит III Интернационалом; автомобиль - фуруфуз; и мужик, говорящий впервые своей жене, как человеку, как жене, о том, что надо покинуть избу, поклониться в передний угол, где идол мужицкий с давних веков, и к вечеру (обязательно к вечеру) выехать от голода, от голода шашой. Это превыше той шаши, на которой Гоголь увидел тройку, птицу-тройку. Это угрюмая русская шаша, над которой гудит проволока о III Интернационале. Крест - страда русская. Это посильнее той "дороженьки", где "насыпи узкие, столбики, рельсы, мосты"; где по бокам "все косточки русские, сколько их, Ванюшка, знаешь ли ты?". Вот Пильняк-то и видит эти косточки под булыжниками, где фуруфуз, где шофферы керосин продают. И вот А. Белый оказывается перед этим крестом шашой. Перед крестом - Европа - Азия. Перед крестом, где распинали мужика князья Ростиславские, от Балтики до Японского моря. "Велика Россия, чорт бы ее побрал!" Очутился перед этим крестом А. Белый и стал размышлять, случайно или не случайно сошлись писатели под "Московским Альманахом"!!!
Вслед за Пильняком идет Лидин. О нем говорилось, подражает Б. Пильняку. А вот опять А. Яковлев, он не подражает, но написал "Идут" - тоже изображает дорогу. Тоже мужики, идущие по дороге:

"Ехали уже семь дней. Запылились, загорели, оборвались еще больше, устали, говорили хрипло. Измученные лошаденки едва передвигали ноги. А всем думалось, что едут давно, давно. Дорога была одна во все семь дней: сожженные бурые поля, изредка перелески с желтыми листьями (чтобы не подумал читатель, что перелески без листьев! А. А.) и серой паутиной на сухих ветвях, порой деревушка" и т. д.

Описание, конечно, недурное, но...:

"От Рязани до Коломны тракт полег по лесам (и при этом не сказано, с желтыми они листьями или нет! А. А.) Чернореченским и Зарайским болотам - и в дыму был тракт от трав-брусник и от лесов, в лесных пожарах сгоревших".

Пусть сам читатель судит, где сон, где изгибы, где краски! От души жалко, что яковлевское "Идут" помещено под одной кровлей с пильняковской "Шашой". Не всегда полезно об'единяться под кровлей одной книги. Не всегда. Да и, кроме этого, в его "Идут", кроме мужиков, неизвестно почему ходит какая-то Белая Дева, упершись головой в небо. Может быть, это и изящно, кто его знает. А. Ремизов хорош в своей весенней русалии: "Гори-цвет".
Все по-прежнему он маг и мастер слова. По-прежнему его особенное русское изящество. Как картины Билибина.
Конец альманаха опять А. Белый, на этот раз не просто послесловие, а нечто сумасшедшее: "Я" ("Сумасшедшее"). Этот этюд автор просит воспринимать как "Записки сумасшедшего" Гоголя. Но это не то, это - другое. Это попытка наметить "образование в нас новых душевных болезней". Но только почему болезней, может быть, просто движений? Новые душевные движения - мы, несомненно, на пороге их. Мы слышим их толчки. И может быть для Белого это болезни, для других - это движения.
Таков "Московский Альманах". Большинство его авторов - в России, большинство - это писатели наших дней.

--------------------------------------------------------------

http://www.russianresources.lt/archive/Pilsky/Pilsky_15.html

Петр Пильский. Без героя. О новых русских писателях
("Народный завиток". Серапионы. Пять рубрик. Пять признаков. Без героя. Подражание, но не школа. Значение и ценность)

1.

А не знаете ли вы, что обозначает слово: Седни? Или, например: Шишигина голова? Может быть, слышали про слово: Ширкунок? И не приходилось ли вам самим произносить: загудошный? погощане? струснями? торчкатый? хрустеж? Не встречалось ли вам такое женское имя: Пристиленья? Нет? Ну, вот и мне тоже не встречалось. Я тоже не слышал.
Но, конечно, и я и вы при некотором напряжении можем догадаться, что обозначают все эти лексиконныя шарады, словесные ребусы и литературныя загадки.
- Вы спросите: из каких раскопок я их достал? А из очень близких. Все эти слова - которыя, конечно, можно было без конца умножать - мне попались в альманахе "Пчелы" у одного из "Братьев Серапионов", у Ник. Никитина. Впрочем, эти выкрутасы, эти словеса, как выражался Достоевский, "с народным завитком" можно в избытке найти и у всех остальных.

2.

"Серапионы" - довольно значительная группа, все это - плодовитые писатели, преимущественно петербургские, которым никак нельзя отказать в известном даровании.
- Здесь, во-первых, несомненно талантливый Михаил Зощенко, автор "Разсказов Назара Ильича господина Синебрюхова", затем этот Ник. Никитин, написавший повесть "Рвотный форт", "Камни" и "Американское счастье", участвовавший во многих альманахах, знакомый нам по ряду эскизных набросков из жизни современной российской провинции.
Есть здесь еще и Всеволод Иванов, поместивший на нашей памяти в советских журналах небезинтересные "Цветные ветры", "Партизаны" и "Голубые пески".
В группу "Серапионы" входят еще и Кон. Федин, Мих. Слонимский, Лунц, Ирина Одоевцева и др. К ним же примыкает даровитый московский беллетрист Яковлев, автор отличнаго разсказа "Идут".
Это и есть центр литературной группы "Серапионов", а их отцом, зачинателем, главой и вдохновителем является Алексей Ремизов.
Кружок - значителен. На него нельзя закрывать глаза. Мимо этих литературных опытов нельзя пройти равнодушно или невнимательно.
При всех своих недостатках, промахах, нарочитости, даже известном фиглярстве, эти люди знаменуют собою одну из типичных страниц русской литературной истории.
Все они - дети последних грозных лет, это - души, выварившияся в котле революции и гражданских войн, вынесшия на себе все тягости их потрясений, обоженныя их страшным огнем, люди, наблюдавшие всю тьму российских бедствий, горя, ужасов, голодания, мешечничества, разрухи, общей вшивости, повальных сыпняков, бродившие по колено в лужах крови.
Это - живые наблюдатели нынешней России.
Психологически их можно было бы разделить: 1) на озлобленных и нигилистичных (Ветлугин), 2) нарочито растрепанных, каких-то размашистых Алешек, как бы с горьковскаго литературнаго "Дна" (Бор. Пильняк), 3) тоскующих в своем упрямстве (Аросев), 4) циничных в своем идейном надломе (Всеволод Иванов), 5) тяготеющих к об'ективизму и правде (Яковлев).
Разумеется, эти рубрики можно было бы увеличить. Литературныя души не так легко классифицируются. Но все эти люди будто выскочили из какой то страшной бани после крепких хлестов революционнаго веника и, должно быть, от этого - сильно покрасневшие.
Это новое литературное поколение - интересно.
Без сомнения, оно идет своими собственными путями, тая в себе все надрывы и боли российскаго сегодняшняго дня. И не надо скрывать: эти книги, эти писания станут впоследствии единственным материалом для изучения психологии современнаго человека России.
Эти литераторы выросли из ея посевов, и они несут на себе все фамильныя черты этой наследственности.

3.

Искажается российская жизнь - искажается и литература. Потрясенность и там и тут и над обеими нависла тьма. Дороги спутались. Кошмар дел стал кошмаром художественных восприятий, и унылость видений предстала унылостью строк. В русской литературе идет глубокое перерождение.
Ясно чувствуются большия внутренния муки, конвульсии, зубовный скрежет. Рвущая и разрушающая революционная стихия прошла по душам своей страшной и безжалостной стопой, расшвиряла, прогноила, разворотила, избуянила одни сердца, смяла другия, растрепала третьи.
Она стоит в обломках, окутанная темным туманом, в уродстве форм, в огромной и небывалой тревоге, неся все признаки изступленности, растерянности, тайной злобы и невыраженнаго, неотстоявшагося брожения.
Она криклива, но и это крик не победы, а сокровеннаго перепуга. Она озорлива. А озорство - всегда или избыток сил, или бедный героизм отчаяния. И вызовы не страшат, позы не убеждают, угрозы не действуют, гордый тон не потрясает, не эпатирует словесная грубость и плохо скрытая нарочитость, подделки под новую народность.
Безумие пришло и в книгу. Грубость проникла и в язык. Распад явился распадом образов.
А вместе с исчезновением интеллигенции, ея духовной благодати, тонких ароматов ея вкусов, ея преданий и учителей литературное слово отразило настроения и склад новаго пришельца.
Как всегда, и здесь, и в эти минуты литература осталась зеркалом жизни. Не будем винить авторов: плоть от ея плоти и кость от ея кости, они стали ея выражением, отражением, наблюдатели ея уродливаго роста, изобразители ея кривоколеннаго ствола, ея уродства, зла, борьбы и лишений.

4.

На место прежней повести, былого романа, вчерашняго разсказа явился сказ.
Это нужно признать вполне естественным.
Он - проще, он освобождает от необходимости художественнаго орнамента, от утончания языка, от литературнаго мастерства, от изобретательности литературных приемов.
В то же время - это вполне законная форма повествования.
Сказ для современнаго российскаго автора - очень уместен. В нем раскрывается движение, он легче передает действие, факт, случай - все то, что сейчас с кинематографической быстротой мелькает на экране этой суетящейся, припрыгивающей, безтолковой и страшной действительности.
Сказ не обещает и последовательности в развитии своей темы. Но этой последовательности нет и в самой жизни.
И вот пристрастие к сказу - первая характерная черта новейшей русской литературы.

5.

Ея вторым признаком нужно признать словесную рисовку, лексиконный розыск.
Здесь строки пестрят нарочито простонародными выражениями. В книгах новых авторов расцвел жаргон. Современную книгу пишет улица, слобода, фабричный поселок, область: кроме жаргона сюда вошли и местныя наречия. Пронзая слух, в строках стали остриями непривычныя, колющия слова. Раньше литература знала их, как редкость.
Инде встречались они у Лескова, очень редко у Глеба Успенскаго, часто - у Мельникова-Печерскаго. В последнее время их привел в литературу Алексей Ремизов, и они попадались еще у сибирских и иных областников, вроде Георгия Гребенщикова.
И все-таки это не было эпидемией. Это были случаи. Но и это явление было и понятным и логичным. Среда, быт, край, эпоха, описываемые этими беллетристами, требовали колорита, окрашивали повествование в свой собственный, местный, в свой индивидуальный цвет.
Теперь это пристрастие к лексиконной нарочитости стало поветрием, настоящим недугом, болезненным пристрастием. Автор отразил жаргонный говор, словесную неразбериху, путанную разноликость российской современности, и это стало новой литературной позой, гримасой, каким то новым книжным шиком.

6.

В общей кривобокости, раскиданности, несуразности русской жизни литература утратила стройность форм. Ея книги утеряли чувство гармонии. Ушла симметрия. Исчез рисунок. Погибла прекрасная архитектоника.
Как у всякаго больнаго организма, появилась гипертрофия отдельных членов и частей тела. Появилось увлечение вводным: вводным предложением, вводным эпизодом, вводными лицами, вводными мыслями, вводными описаниями, вводными рисунками.
Бросается в глаза непропорциональность. Чувствуется сознательное пристрастие к неуклюжести. У иных авторов почти все произведения отмечены какими то наростами, большими опухолями, литературными флюсами.
Даже те, кто так недавно начинал в полном подчинении былым художественным манерам и вкусам, теперь протестантски возстали против них, разбудив в себе стремление к заведомому художественному безпорядку. Без сомнения, в этом сказалось инстинктивное преклонение перед окружающим хаосом, а если не преклонение, то, во всяком случае, явное ему подчинение.
И эта вражда с былой эстетикой, это неприятие прежней гармонии, это отрицание цельности и архитектоники, этот безпорядок частей, этот тайный и явный хаос - все это составляет третью знаменательную черту новаго литературнаго поколения.

7.

Четвертой отметиной молодого литературнаго направления, нужно признать кинематографический характер писаний.
Похоже, будто некто, стоящий за кулисами, какой то нервнейший кино-механик завертел ручкой с невероятной и безумной быстротой. И на экране слилось все: люди, лошади, собаки, телеги, исполком, белогвардеец, чекист, голодная струха и убитый священник.
И в этой кинематографической спешке, в мелькании серо-черных пятен, в безумном беге теней сюжет, завязка и развязка проходят в каком-то прыгающем оцепенении, неясные, туманные, расплывчатые и слинялые.
Здесь есть что-то огульное.
Здесь кричит стадное и множественное.
И в том, что здесь нет единичнаго, отдельнаго, обособленнаго, типичнаго сказалось в этой литературе еще одна черта - пятая: исчезновение человека.
Новая литература утратила личность. В ней пропал герой. Ушла индивидуальность. Лопнула душа. Исчезли резкие контуры. Растаяло человеческое лицо.
В этой литературе кончилось имя существительное собственное, и все стало нарицательным.
Здесь нет действительнаго залога, ибо остался только страдательный, в прямом и переносном смысле этого слова.
Здесь нет одушевленных предметов, ибо все - неодушевленные.
Забылось и схоронено междометие радости, и всем страницам проползло одно межометие - ужаса.
В новейшую русскую литературу победно пришла великая Безликость.

8.

Человек исчез. Пропала личность.
Дух, Фигура, Индивидуальность, Лицо - все это жило на земле, единственное, творящее, исполненное страстей и мысли, принесши сюда свои страдания жизни, судьбы, свои победы и трагедии, отразив свою волю и своеобразие в делах, в истории, в памяти человечества, наконец, в заглавиях книг.
С какой великолепной огненностью блещут эти слова, эти нестирающиеся имена: "Царь Эдип"... "Антигона"... "Отелло"... "Гамлет"... "Макбет"... "Король Лир"... "Дон-Кихот"... "Вертер"... "Ругоны"... "Мадам Бовари"... "Тартарен"... "Сафо"... "Пьер и Жан"... и т. д. и т. д. не перечесть.
А в русской литературе: "Евгений Онегин"... "Герой нашего времени"... "Рудин"... "Обломов"... И дальше: "Три сестры"... "Иванов"... "Дядя Ваня"... "Сашка Жигулев"... "Жизнь человека"...
Это все - заглавия, наименования, династические прозвища. Всегда человека с его судьбами и жизнью стоял здесь в центре, единственный предмет внимания, торжественных и мучительных разгадок.
Он исчез. Его нет. Он испепелен, смят, сброшен. Героем новейшей русской литературы встал хаос. Это даже не обещанный коллектив. Это - и не народ, не групповая, отточенная и заостренная единица. Это - неопределенность, ряд неизвестных, психологически и социально, это - уравнение, где мечутся, сталкиваясь и расходясь, одни X, Y, Z, и где не найти, ни одной определенной, ни одной положительной величины, - неразрешимое уравнение, чадный Хаос!
Живое человеческое лицо сникло. Оно расплылось.
Еще движется, еще хлопочет и суетится этот жилец, едок и носит даже какое-то имя, но ни профиля, ни контура нет. Это винт, часть механизма, автомат. Отдельно о нем даже не упрминают. Он расворился в множестве:
- "Ехали... запылились, загорели, оборвались, еще больше, устали, говорили хрипло".
И заглавие разсказа такое же: - "Идут"1. Или в среднем роде: - "Все шевелилось". И даже совсем различно: - "Существовать невозможно". И тоже - у других. Тоже везде.
В. Лидин по своему литературному возрасту старше Яковлева. Его и книги вышли до революции. Он воспитан иной эпохой. Но и у него:
- "Повезли... вышло много людей... зачернели в дверях, стали выдергивать ящики... находили... проходили... не узнавали... провели2".
Кто они? Какие? В чем их жизнь? Неизвестно!.. Неведомо! Должно быть неинтересно... Сознательное ушло. Ясное померкло. Осталось автоматическое.
У Яковлева:
- Ехать!.. Куда ехать?.. Но чьи то руки тянут. Надо-ть ехать...
У Пильняка так прямо и поставлены рядом:
- Телефоны и люди! 3
И у Лидина:
- "И носятся, носятся со свиным и дроздиным и ветреным воем машины - вперед, назад, спешат люди".
Лидин разсказывает о своей Урываевой тоже, как о живой машине:
- "Неслась Урываева по Никитской и Моховой... без пяти десять проходила Урываева в свой кабинет... Начинала Урываева свой день".
Чем, как отличается она от того "чернаго миноносца" - автомобиля - который носился "из ночи в ночь, из одного в другой конец города"?
Жизнь швыряется из стороны в стороны, расшивает какую-то дикую пестрядь, ураганно безумным потоком устремляет, - будто камни, "они сталкиваются, разлетаются, плывут, - неизменно, на воле этой стихии, влекомые безразсудством, случаем, круговоротом.
Люди - спицы. Колесница - сумбур. Кучер - разрушение. Возжи - страх!
Опорожненные, заушаемые, уничтоженные, иные механизмы, правда, и в этих разсказах пишутся еще с большой прописной буквы, и, все-таки, это не люди и не имена. Это - стертые до глади пятаки, пыль поднятая буйным ходом революционных коней; стрелы, пущенныя из сумасшедшаго лука, выпавшия из развалившагося колчана.
Театр живых сменился театром марионеток. Оне покорны, оне послушны, оне пассивны, незрячи и обезкровлены.
Работает дребезжащий кинематограф и на его фоне прыгают, кидаясь из стороны в сторону, полубезумныя фигуры, какия-то два измерения, выталкиваемыя на эту сцену опьяневшим режиссером. Захлестнутые стихийной волной, утопленники всплывают на поверхность безжизненными трупами!
Характерно: в этих разсказах совсем отсутствует диалог, свидетель человеческаго общения, взаимности, духовных трений и любви. Здесь речи - коротки, безсодержательны, случайны. Членораздельные звуки доведены до обезьяньяго минимума. Действующия лица носятся, сталкиваются, спешат, их что-то волочит, тащит, тянет, бросает. Но бесед нет. Мыслей нет. Духовный мир поражает столбняком.
И самыя заглавия такия же немыя, - отражения стихийности, бехдуховности и подчинения:
- "Идут" (А. Яковлева).
- "Рязань-яблоко"... "Рязань-баба"... "Город Росчиславль"... "Шама".
Это - у Бор. Пильняка.
- "Гори-Цвет" (Ал. Ремизов).
- "Апрель" - называет свой разсказ В. Лидин.
И, как общий вывод, общий итог, общий символ - этот заключительный полудневник редактора А. Белаго:
- "Я".
Подзаголовок говорит:
- "Сумасшедшее".
Хаос... Сумбур... Стихия. Города, длинныя дороги, ночныя сумятицы, безцельный бег, толчея и - безумие:
"Мы на пороге образования в нас новых душевных болезней"4, говорит Белый в предисловии к своему "Я" (сумасшедшее).
И здесь - тоже. И тут - отсутствие лица. И у этого автора - пустыня. И в этом разсказе опять и снова - сумятица, потревоженность, хаос и те же подзаголовки: география ("Бергень"), места ("Перед Бергеном"), "Площадь" и только напрасно одна из глав названа: "Моя биография". Биографии нет.
Но общий итог выражен верно и точно - "ничто!" - "Нас много"...
И потом: - "нет ничего!"
И еще: - "никого"...
И вновь: - "навсегда: "ничего, никого".
Лица смазаны, будто оторваны головы и убит человек. Толстовский Холстомер, Чеховская Каштанка, Купринский Изумруд, любой чиж из басни - ясней, индивидуальней, чем все эти безгласые, безликие псевдолюди. Их так и описывают здесь - гуртом, скопом, собирательно, - даже не политическую партию, а будто партию скота.
- "У всех членов ячейки, - разсказывает Пильняк, - были белесые глаза - почти белые, пустые, и сидели глаза у всех по разному, смотрели этими глазами люди из разных углов - то волчьими, то лисьями, то совиными".
Все он такие же: общие, пустые, безымянные.
У Лидина один из таких называется Непомнящев, но и все другие, все эти Женишки и Егор Егорычи, и Мериновы - тоже непомнящие, тоже смутные и механические.
Из литературы изгнан герой. Индивидуальность заменена. Кем-то, чем-то.
Она - "Некто". Но больше всего и чаще всего она "Никто".
Ея залог - страдательный. Ея наклонение - неопределенное. Это имя существительное, нарицательное. Это междометие - ужаса и гибели, а судьба - приговоренность.
Все здесь проходят и уходят какими-то неосязаемыми тенями, готовыми, или готовящимися мертвецами. На них и смотрят глазами гробовщика, - так, как представлял себе мир и человека Андреян Андреянович у того же Лидина - тоже гробовщик:
- "Были для него давно уже живые люди - только будущие его покупатели"...
Так и во всем. Повсюду - печать мертвенности, пророчества смерти, безжизненныя тела, бездыханность, опустошенность, маята, измождение и покорность.
Вместо жизни - склеп, вместо людей - кинематографическия видения!
Иные из писавших о новой литературе (в том числе пресловутый Ал. Толстой) славили... как вы думаете: что? - Динамику этой жизни, динамичность новой личности!! Это - динамика погребальных дрог и динамичность похороннаго обряда. Личность убита. Человек схоронен.

9.

А потому, что эти люди, эти беллетристы потянулись к сказу и еще к лексиконной оригинальности, они естественно должны были подпасть под большое и исключительное влияние такого мастера, как Алексей Ремизов.
А потому, что эти писатели, эти молодые авторы населили свои книги, как и свои души, устремлением к Хаосу, к разлому былой архитектоники, к литературной апропорциональности, они должны были пойти в мятежный, неровный и нервный след Андрея Белаго.
Неоспоримо: над всей новой российской беллетристикой веет дух именно этих двух авторов.
И все же это - не школа. Ни у Ремизова, ни у Андрея Белаго не может быть истинных последователей. От судьбы они могли бы получить только временных подражателей, литературных учеников без твердаго эстетическаго принципа, без традиций, без определенных нажитых навыков. Это - листья, но это - не корни. Это - не почва, а только веяние. Это - не течение, а поветрие.
Инчае и не может быть.
И тот, и другой - и Ремизов, и Белый - не мэтры. Для этого они прежде всего - слишком индивидуальны, слишком и навсегда одни.
Этим выводам предустанавливается важная истина.
Молодая беллетристическая лишена корневой спайки, и, значит, она - случайна. Это - не школа, а орда, хотя бы и одаренная в своих отдельных участниках.
Все, что есть у них общаго, рождено только временем и на время, на не длинный срок лихолетья.
И этим мутным лихолетьем рождены и их волнующия и страшныя темы: гражданская война, унылость российскаго запустения, чепуха и путанность дел - которых они, к их чести, не хотят таить, но, как художники и не могли бы скрыть, - общая российская неурядица, голод, убийства, людоедство. Невеселыя темы, горькия темы, пугающия темы!..
И вот почему все писания этих беллетристов, их книги, их повести, их разсказы, даже их фотографии-корреспонденции -
1. Литературно-знаменательны, как крик сегодняшняго дня,
2. Противоречивы, как продиктовавшая их жизнь, но и
3. Ценны как свидетельския показания литературы.
Этих двух писателей будут изучать. Над ними будут думать. К ним не раз еще вернется критика, и их имена на своих страницах не осмелится забыть будущий литературный историк.

1 "Московский Альманах". Изд "Огоньки". Берлин. 1922 г. Разсказ А. Яковлева "Идут". Стр. 11, 12, 13, 14.
2 "Моск. Альман.". Разсказ В. Лидина "Апрель". Стр. 150, 154, 162, 164.
3 "Моск. Альманах". Разсказ Б. Пильняка "Рязань-яблоко". Стр. 63.
4 "Моск. Альманах". Андр. Белый. "Я" (Сумасшедшее). Стр. 176.

Петр Пильский

Петр Пильский. Без героя. О новых русских писателях // Балтийский Альманах. 1924. № 2. С. 65 - 69.

Подготовка текстов © Ольга Минайлова, 2004
Публикация © Русские творческие ресурсы Балтии, 2004.

© Baltic Russian Creative Resources, 2000 - 2004.

----------------------------------------------------------------

Московский альманах. М. Книгоиздательство писателей в Москве. 1922. [Кн.] 1. [Обложка: 1923]

Блок А. Четыре восьмистишья. Содержание: Жизнь, как море: она всегда исполнена бури...; Мы были вместе, помню я...; Я был влюблен. И лес ночной...; В ночи, исполненной грозою...

Бальмонт К. Воля в неволе.

Бальмонт К. Врубель.

Бальмонт К. Забава.

Бальмонт К. Жажда.

Бальмонт К. Путь.

Бальмонт К. Двое.

Ходасевич В. Музыка.

Ходасевич В. К Психее.

Зайцев Б. Италия. Содержание: Генуя; Венеция; Ассизи

Телешов Н. Мечтатель.

Вересаев В. За гранью.

Шишков В. Страшный кам.

Белый А. Египет: Отрывок из 2-й части путевых очерков "Офейра".

----------------------------------------------------------

Иванов В. Отдых: Лирический цикл.

Бальмонт К. Башня.

Бальмонт К. Светлый диск в кольце туманов...

Бальмонт К. Желтая роза.

Герасимов М. Из поэмы "Сила".

Ремизов А. Крестики.

Пильняк Б. Татарские серьги.

Григорьев С. Васса: Тысяча девятьсот тринадцатый год. Содержание: Доменико Трезини (ум. 1734); Варфоломей Растрелли (ум. 1770); Валлень Делямот (ум. 1800)

Григорьев С. Васса: Тысяча девятьсот семнадцатый год. Содержание: Василий Баженов (ум. 1799); Андрей Воронихин (ум. 1814); Андриан Захаров (ум. 1811)

Григорьев С. Васса: Тысяча девятьсот двадцать первый год. Содержание: Джакомо Гваренги (ум. 1817); Карло Росси (ум. 1849); Август Рикар (ум. 1815)

Телешов Н. Зоренька: Сказка.

Елпатьевский С. Туман.

Анисимов С. Суд.