http://www.n-i-r.su/modules.php?name=Content&op=showpage&pid=84

МАРК СМИРНОВ

ПОСЛЕДНИЙ СОЛОВЬЕВ

Поэтическое небо России усеяно звёздами первой величины. На их фоне другие светила могут и затеряться, если только «звездочёты» не привлекут к ним внимание читающей публики. И тогда, при внимательном рассмотрении, становится видно, что они сверкают уникальным, только им присущим светом.
В начале XX века взошла звезда поэта-символиста Сергея Михайловича Соловьёва-младшего (1885–1942). Старшим называют его деда и полного тёзку – великого историка. Знаменитая фамилия! Это семейство подарило России «соловьиный сад» отечественной культуры, в том числе Владимира Сергеевича, гениального философа и религиозного мыслителя. Название известной поэмы Александра Блока прозвучало недаром: Сергей Соловьёв-младший был троюродным братом поэта и другом ещё одного виднейшего представителя Серебряного века – Андрея Белого. Однако жизнь Сергея Михайловича, начиная с 1913 года, после окончания университета и принятия сана православного священника, очень слабо освещена. Обстоятельства его присоединения к Католической Церкви и деятельность в качестве священника общины русских католиков восточного обряда в Москве до сих пор вообще не исследовались. Долгое время оставались неизвестными и последние годы творчества Соловьёва, когда он работал в качестве поэта-переводчика, и обстоятельства его смерти, исполненные подлинного трагизма. Между тем фигура последнего из рода Соловьёвых чрезвычайно интересна сама по себе. Его поэтическое и богословское творчество глубоко самобытно. Центральная тема этого творчества – осмысление путей к единству Восточной и Западной Церквей, православия и католичества.
Предлагаем вниманию читателей журнальный вариант книги Марка Смирнова, посвящённой Сергею Соловьёву, которая готовится к печати в издательстве «Новый хронограф».

Происхождение
и семья

На протяжении двух веков, начиная с царствования Петра Великого, формировалась русская интеллигенция. Исходным материалом для неё послужили пёстрые обрывки, выдерганные просвещёнными правителями и правительницами из обветшавшей ткани русского общества. Живая – не книжная – память поколения Сергея Соловьёва-младшего достигала лишь времён прапрадедов его, то есть эпохи Екатерины II. В период её блистательного царствования жили и крестьяне Соловьёвы, пробившиеся в духовное сословие; и Ярославский архиепископ Авраамий (Шатров, двоюродный дед историка Сергея Михайловича Соловьёва); и многочисленные провинциальные дворяне: Романовы, Бржесские, Карелины, Коваленские. Особое место среди предков занимал первый в России и Украине философ и мистик Григорий Сковорода (по семейному преданию, двоюродный дед Поликсены Владимировны Соловьёвой, жены историка). Наиболее же заметным из прародителей в то время был Михаил Иванович Коваленский – для героя этой книги он олицетворял весь век Екатерины. В юности Коваленский подружился с Григорием Сковородой и до самой смерти оставался его преданным учеником. Он стал настоящим «екатерининским вельможей»: ездил вместе с графом Алексеем Разумовским за границу, учился в Страсбургском университете, дослужился до чина генерал-майора и должности правителя Рязанского наместничества. Последней его службой, уже при императоре Александре I, был пост куратора Московского университета. «Хотя Михаил Иванович был близок с Потёмкиным, вращался среди питомцев энциклопедии Дидро и даже ездил в Ферней к Вольтеру, настроение его, – писал Сергей Соловьёв, – всецело определялось Сковородой и, быть может, масонами и Сведенборгом»1. Коваленский – автор единственного жизнеописания Сковороды... Таковы прапрадеды.
Четверо прадедов Соловьёва открывают нам эпоху императоров Александра I и Николая I. Протоиерей Михаил Васильевич Соловьёв был священником при Московском коммерческом училище. Юность же Ильи Михайловича Коваленского оживлялась духом Эпикура и Парни. В рязанской глубинке это означало вольные стишки и небольшой крепостной гарем. Образумила его вовсе не мысль о предстоящей карьере, а неожиданная любовь к собственной крепостной, на которой он, по совету Рязанского архиепископа Феофилакта, женился, забросив поэзию, служение Аполлону и Венере и став тем, кем и был, вероятно, всегда: человеком простой церковной веры. Много лет он работал над хронологией библейской истории2. Третий прадед – Владимир Павлович Романов – моряк, в 1820–1822 годах ходил в кругосветное плавание на корабле «Кутузов»; был заключён в крепости по делу декабристов; в 1828 году воевал с турками; вернулся из отставки, чтобы участвовать в Крымской войне, «где проявлял геройское мужество и был контужен осколком бомбы»3, в 1861 году произведён в адмиралы. (Владимир Сергеевич Соловьёв был назван в честь своего деда В.П.Романова и был его крестником.) Наиболее известным, однако, стал четвёртый прадед Сергея Соловьёва – Григорий Силыч Карелин (его увлекательнейшая биография описана в повести Константина Паустовского «Кара-Бугаз»). Ботаник и путешественник, испортивший себе карьеру эпиграммой на Аракчеева, в последние годы жизни он оставил семью и переселился на берега Каспийского моря.
Поколение дедов было уже интеллигенцией в чистом виде. Михаил Ильич Коваленский стал инженером, «знал не только европейские, но и восточные языки: арабский и персидский, сам составил грамматику неисследованного раньше кавказского диалекта, а кроме того, напечатал выдающийся для того времени труд по политической экономии»4. Бабка Сергея Соловьёва – Александра Григорьевна Коваленская (урождённая Карелина) – была известной в XIX веке детской писательницей, прозванной за свои сказки «русским Андерсеном». Сестра её, Елизавета Григорьевна, вышла замуж за ботаника А.Н.Бекетова; некоторое время семьи Бекетовых и Коваленских жили вместе, и их дети вместе подрастали в подмосковном имении Дедово.
Другой дед, Сергей Михайлович Соловьёв, создал непревзойдённую до сих пор по объёму и глубине исследования «Историю России»; он умер рано, до рождения внука-тёзки, но чтимая в семье (граничившая с культом) память о нём оживляла академический образ. Внук в своих «Воспоминаниях» именно так запечатлел внутрисемейное предание: «Родившись недоноском, из слабого, нервного и чувствительного ребёнка он сам, усилием своей воли, сделал себя железным человеком и неустанным работником. Под ледяной корой, под гордой внешностью, при механически-размеренном строе жизни в нём таился огонь гнева и нежное поэтическое сердце»5. Его жена – вторая бабка героя книги – Поликсена Владимировна Соловьёва (урождённая Романова), «кроткая, любящая и самоотверженная женщина, таившая в себе много неразвившихся задатков», «поставила себе целью охранять покой своего мужа» и заботиться о детях6.
Ближайшая родня Сергея Соловьёва по отцовской линии была многочисленной, прежде всего благодаря детям – трём сыновьям и пяти дочерям – знаменитого историка. Родственными связями и легшими в основу всей их жизненной деятельности призваниями дети эти были накрепко спаяны с интеллектуальной элитой России. Вера Сергеевна Соловьёва вышла замуж за ученика отца, профессора русской истории Нила Александровича Попова; Сергей Соловьёв писал об этом человеке, отличавшемся «апостольским добродушием и юмором»: «Смотря на александрийскую статую бога реки Нила, по которому ползают дети, я всегда вспоминаю дядю Нила, образ которого едва теплится в моём воспоминании»7.
Мария Сергеевна вышла замуж за сына сенатора – учёного, специалиста по византийской истории, будущего профессора Павла Владимировича Безобразова, который «был большим либералом, отчасти вольтерьянцем и ненавидел Византийскую культуру, которую изучал и знал, как никто другой в России»8, – такова характеристика, данная ему всё тем же мемуаристом. Поликсена Сергеевна стала популярной поэтессой; Всеволод Сергеевич – ещё более популярным романистом, по поводу его исторических романов отец – Сергей Михайлович Соловьёв – говорил шутя: «Я пишу историю, а мой сын её искажает». И наконец, Владимир Сергеевич явился создателем грандиозной философской системы, предтечей религиозно-философского ренессанса в России. К этой достаточно замкнутой среде принадлежали и родители будущих друзей Сергея Соловьёва.

Немногим меньше родственников было и со стороны семейства матери – Коваленских. Александра Михайловна вышла замуж за известного адвоката Александра Фёдоровича Марконета. Наталья Михайловна – за Евстафия Михайловича Дементьева, автора книги «Фабрика, что она даёт населению и что у него берёт»; она и сама написала монографию о Жанне д'Арк и несколько популяризаторских книг по русской истории. Виктор Михайлович Коваленский стал профессором механики.
За учёными степенями и степенями родства таился огромный и насыщенный мир, бесконечное разнообразие духовной жизни. Эта среда, по-европейски интеллектуальная, была по-европейски же либеральна, чем довольно резко отличалась от той части интеллигенции, которая основным признаком интеллигентности полагала революционность, а не научное или литературное творчество. Но и в этой академической среде имелось множество оттенков. Для семьи Бекетовых, например, в которой рос Блок, был характерен устоявшийся быт не слишком оскудевшего дворянства: с поместьем, традициями, спокойным, размеренным существованием, в меру сбалансированными симпатиями и антипатиями. О своей же родне Соловьёв писал: «Талантливость одних здесь возмещается болезненностью и вырождением других. Нарушена какая-то норма. Дед Сергей Михайлович был богатырём, но, очевидно, человеку большого умственного труда нельзя безнаказанно плодиться и множиться. Я вижу, как от нашего семейного ствола грустно отпадают благоухавшие, но худосочные ветви»9. Предшествовавшее Сергею Соловьёву поколение действительно было отмечено печатью упадка, распада традиционного существования. Между братьями Соловьёвыми – Всеволодом и Владимиром – с юности разгорелась вражда; позже и другие члены семьи (кроме матери и старшей сестры Веры) порвали отношения с Всеволодом, когда тот, разведясь с женой, вступил в брак с её младшей сестрой. После того, как он в искажённом виде напечатал «Записки» С.М.Соловьёва, навсегда прекратили общение с братом уже и Владимир, и Михаил – самый мягкий из них троих. Их отношения во многом напоминают отношения братьев Карамазовых; не исключено, что сходство это не случайно: ведь Достоевский был знаком с Соловьёвыми. Неладно обстояли дела и в жизни родственников из семьи Коваленских. Воспоминания Сергея Соловьёва открывают тягостную картину сумасшествия его тётки Александры Михайловны Марконет и дяди Виктора Ми-хайловича Коваленского.
Михаил Сергеевич Соловьёв не был прославлен сочинениями, как его старшие братья. Преподавание в гимназии стало для него лишь средством заработка – и средством ненавистным. Все его интересы, знакомства, общественная деятельность сосредоточивались вокруг культуры, литературы, религиозных проблем. Он перевёл на русский язык «Учение двенадцати апостолов», «Апологию Сократа», готовил исследование о Ламенне, занимался библеистикой и проблемой воссоединения Церквей. Всю жизнь он оставался другом и единомышленником своего брата Владимира.
Ольга Михайловна Коваленская, будущая жена Михаила Сергеевича Соловьёва, с юности выделялась в семье мистическими исканиями. Она с восторгом слушала лекции Владимира Соловьёва, но несколько разочаровалась в великом идеалисте при личном знакомстве. «Пламенный аскет в обстановке гостиной показался ей слишком светским и остроумным»10. Ольга Михайловна была даровитой художницей и обучалась живописи у Поленова. «Нет почти ничего на свете, что не заключало бы в себе элементов для художества, – писала она подруге о своём понимании живописи. – Нужно поймать жизнь, тайну жизни, открывающуюся только художественному творческому чувству. Если ты поймаешь жизнь, воспроизведёшь её, ты делаешься причастна божеству, в котором источник твоего творения. Трудиться, работать одной головой нельзя, это выйдет мёртвая копия с натуры. Нужно жить этой натурой, уничтожиться в ней и забыть себя. Что бы я ни писала, какую-нибудь вазу или складку материи, – всё это равно требует великого напряжения всего моего существа, чтобы видеть не то, что даётся мне в моём субъективном восприятии, а объективную истину всего существующего»11. После обучения живописи во Флоренции своими кумирами Коваленская избрала английских прерафаэлитов XIX века: «Они понимали жизнь так, как я её понимаю, так же, может быть, односторонне и фанатично (в этом их все винят), но, по-моему, это одно правда, и этой правдой надо жить. Красота формы не есть цель для них; красота жизни для них исчезла в высшей, более чистой и вечной красоте»12. Позднее Ольга Михайловна увлеклась Васнецовым, Нестеровым. Её собственные картины ежегодно экспонировались на выставках и аукционах; писала она и иконы – тоже в стиле прерафаэлитов; а также иллюстрировала первое издание «Вечерних огней» Фета13, который посвятил ей стихи:

В безумце ты
тоскующем признала
Пришедшего с родимых берегов,
И кисть твоя
волшебством разгадала
Язык цветов и сердца тайный зов.

С будущим мужем Ольга Коваленская познакомилась, когда стала давать уроки живописи его сестре Поликсене. Он был шестнадцатилетним гимназистом, а Коваленской в это время уже исполнилось двадцать два года. Шесть лет прошло с начала их любви до свадьбы. Лишь 3 июня 1883 года, после окончания Михаилом Соловьёвым Московского университета, они обвенчались. Из-за разницы в возрасте вся семья Соловьёвых решительно противилась их браку, но когда тот состоялся, сопротивление быстро угасло. 27 октября 1885 года у купели новорождённого Сергея стояли его бабушка Поликсена Владимировна Соловьёва и дядя – Владимир Сергеевич Соловьёв.
Дом Михаила Сергеевича и Ольги Михайловны Соловьёвых стал своеобразным салоном творческой и академической интеллигенции Москвы; здесь бывали В.Я.Брюсов, П.В.Безобразов, Н.А.Попов, С.Н.Трубецкой, Г.А.Рачинский и, конечно, Вл.С.Соловьёв.
В поэме «Первое свидание» Андрей Белый (которого «привёл» в литературу Михаил Сергеевич Соловьёв) блистательно запечатлел воспоминание о доме Соловьёвых:

Михал Сергеич Соловьёв,
Дверь отворивши мне без слов,
Худой и бледный, кроя плэдом
Давно простуженную грудь,
Лучистым золотистым следом
Свечи указывал мне путь,
Качаясь мерною походкой,
Золотохохлой головой,
Золотохохлою бородкой, –
Прищурый, слабый, но живой.
Сутуловатый, малорослый
И бледноносый – подойдёт,
И я почувствую, что – взрослый,
Что мне идёт двадцатый год;
И вот, конфузясь и дичая,
За круглым ласковым столом
Хлебну крепчающего чая
С ароматическим душком;
Михал Сергеич повернётся
Ко мне из кресла цвета «бискр»;
Стекло пенснэйное проснётся,
Переплеснётся блеском искр;
Развеяв веером вопросы,
Он чубуком из янтаря, —
Дымит струями папиросы,
Голубоглазит на меня;
И ароматом странной веры
Окурит каждый мой вопрос;
И мне навеяв атмосферы,
В дымки просовывает нос,
Переложив на ногу ногу,
Перетрясая пепел свой...
Он – длань, протянутая к Богу
Сквозь нежный ветер пурговой!
Бывало, сбрасывает повязь
С груди – переливной, родной:
Глаза – готическая прорезь;
Рассудок – розблеск искряной!
Он видит в жизни пустоглазой
Рои лелеемых эмблем,
Интересуясь новой фазой
Космологических проблем,
Переплетая теоремы
С ангелологией Фомы;
И – да: его за эти темы
Ужасно уважаем мы;
Он книголюб: любитель фабул,
Знаток, быть может, инкунабул,
Слагатель неслучайных слов,
Случайно не вещавших миру,
Которым следовать готов
Один Владимир Соловьёв...
Я полюбил укромный кров —
Гостеприимную квартиру...

<...> О.М., жена его, – мой друг,
Художница – (в глухую осень
Я с ней... Позвольте – да: лет восемь
По вечерам делил досуг) –
Молилась на Четьи-Минеи,
Переводила де Виньи;
Её пленяли Пиренеи,
Кармен, Барбье д'Оревильи,
Цветы и тюлевые шали –
Всё переписывалась с «Алей»,
Которой сын писал стихи,
Которого по воле рока
Послал мне жизни бурелом;
Так имя Александра Блока
Произносилось за столом
«Серёжей», сыном их: он – мистик,
Голубоглазый гимназистик:
О Логосе мы спорим с ним,
Не соглашаясь с Трубецким,
Продолжение следуетНо соглашаясь с новым словом,
Провозглашённым Соловьёвым…14

ПРОДОЛЖЕНИЕ в № 3 - 2011 г.

1 Соловьёв С.М. Воспоминания. М., 2003. С. 37.
2 Там же. С. 44.
3 Там же. С. 61.
4 Там же. С. 46.

5 Там же. С. 57.
6 Там же. С. 58.
7 Там же. С. 68.
8 Там же. С. 71.

9 Там же. С. 73.
10 Соловьёв С.М. Предисловие к письмам О.М.Соловьёвой. Не опубликовано; машинопись. С. 7.
11 Соловьёв С.М. Воспоминания... С. 73.

12 Там же. С. 76.
13 См.: Гиацинтова С. С памятью наедине. М., 1989. С. 446. В своей книге С.В.Гиацинтова упоминает томик стихов Фета
с рисунками О.М.Соловьёвой и надписью поэта.
14 Белый А. Стихотворения и поэмы. М.– Л., 1966. С. 413–415.

Марк СМИРНОВ

Последний Соловьёв

Детство, гимназия:
1885–1903

Этому периоду посвящена часть мемуаров Сергея Соловьёва. Воспоминания эти чрезвычайно подробны и интересны – автор откровенно и последовательно описывает жизнь своей семьи и свою собственную, не отрекаясь от прошлого и не поэтизируя его, не стремясь создать из бывшего в реальности легенду...
Детство Соловьёва прошло в основном под влиянием отца, умевшего говорить с ребёнком на его языке, «ласкового, но строгого, а иногда страшного». Запомнились уроки священной истории, которые давал Сергею отец уже с четырёх лет: «Он приносил за чайный стол картинку, клал её обратною стороною, рассказывал ветхозаветное или евангельское событие и, возбудив интерес, открывал картинку. Чудные то были картинки. Одежды там были ярко-алые и тёмно-синие, деревья зелёные и голубые, тела нежно-белые и шоколадные. <...> Помню радость, которую я испытывал, переходя от Ветхого Завета к Новому: всё становилось нежней, воздушней, серебристей»1. Умелое воспитание спасло мальчика от почти неизбежной избалованности:

«Серёжа Соловьёв» – ребёнок,
Живой, смышлёный ангелёнок,
Над детской комнаткой своей
Восставший рано из пелёнок, –
Роднёю соловьёвской всей
Он встречен был, как Моисей:
Две бабушки, четыре дяди
И, кажется, шестнадцать тёть
Его выращивали пяди,
Но сохранил его Господь...2

Впрочем, как раз с соловьёвскими родственниками отношения были чуть чопорнее, чем с семейством Коваленских. Исключение составлял «дядя Володя» – Владимир Сергеевич Соловьёв.
«Но лучше всех, конечно, дядя Володя. Иногда он у нас обедает, и тогда за столом бывает красное вино и рыба с каперсами и оливками. Отстраняя руку моего отца, дядя Володя щедро льёт в мой стакан запретную струю Вакха... Когда обедает дядя Володя, все законы отменяются, всё позволено и всем весело. Обо всём, что меня интересует, что мне кажется непонятным, я спрашиваю дядю Володю, и он даёт мне ясные и краткие ответы. Например, я спрашиваю: «Что такое герб?»
– А это, – отвечает дядя Володя, – когда русские грамоте не знали, то вместо того, чтобы писать свою фамилию, изображали какую-нибудь вещь: например, Лопатины рисовали на своём доме лопату.
Как ясно и просто. Я скорее бегу на кухню объяснить старой Марфе, что такое герб, и рассказать ей про Лопатиных, а из гостиной доносится раскатистый хохот дяди Володи» (с. 83, 84).
Летом в усадьбе Дедово съезжались сразу четыре семьи: Соловьёвых, Марконетов, двоих дядей Коваленских. Для Сергея Соловьёва Дедово, купленное ещё Ильёй Михайловичем Коваленским, стало таким же ключом к России, как для Александра Блока – Шахматово. В самой усадьбе – старинная библиотека, портреты, фамильные реликвии. Кругом заросли запустевшего сада, пруд, аллеи, море цветов; дальше – лес. Рядом деревня Надовражино, где завязалась первая детская дружба, пронесённая через всю жизнь, – с дочками уже покойного к тому времени местного священника, сёстрами Любимовыми, особенно с младшей, Сашей, которую все почему-то называли Зязя. (Письма Соловьёва к ней сохранились и оказались весьма полезными в работе над этой биографией.) «Черноглазая, румяная, всегда резвая и насмешливая, она была обожаема детьми. <...> В ней не было ни сурового византизма Дуни, ни голубиной кротости Кати (старшие сёстры Любимовы. – М. С.). <...> Всё в мире для неё делилось на Божье и дьявольское. Божье – это было: берёза, птица, кошки, собаки и вода во всех её видах. Стихии огня она недолюбливала, чуя в ней ту стихию, которая создала враждебный её Божескому миру дьявольский мир фабрик, железных дорог и театров... Самая пламенная мечта её была – родиться в Галилее и ходить во след живому Спасителю. И родные рощи, и пруды Надовражного она превращала в Галилею и, ловя рыбу с шурином, священником Николаем Фёдоровичем, думала о том, как ученики Христа забрасывали невод в море... Уже тут был не Златоуст, не Византия, а в русской глуши – <...> гимны солнцу и стихиям, нищета, помощь страждущим животным, и надо всем — Иисус не в золотом венце и с державой, не со скорбным, измождённым и грозным лицом, но в простой белой одежде раввина, идущий с Матерью по цветущим долинам Галилеи» (с. 119–121).
Каждый год деревни обходили монахи с чудотворной иконой преподобного Саввы Сторожевского. «Эти посещения нас святым Саввой сильно поднимали мою набожность, – писал Сергей Соловьёв. – Я начинал усерднее вычитывать утренние и вечерние молитвы, <...> просил бабушку назначить мне какое-нибудь послушание, и она посылала меня полоть огород» (с. 128).
Кроме впечатлений Дедова, навсегда сохранились и воспоминания о поездках за границу, в Италию и Швейцарию. Эти путешествия (вместе с книгами родительской библиотеки) открывали совершенно особый, чужой, но манящий мир античности. В эллинизм мальчик влюбился сразу же, «с первого взгляда». Ему даже приходило в голову: «А что, если эти боги – Аполлон, Афродита, Артемида – и есть настоящие боги, а не Иегова, не Христос» (с. 109). Но мысль скользила прочь, а оставалось странное смешение церковных и мифологических впечатлений.
Весьма сомнительным подспорьем юному благочестию стал подарок бабушки Коваленской: ящик церковной утвари, в том числе епитрахиль, орарь, свечи. Ему было разрешено «облачаться, кадить, справлять все службы, но решительно запрещено совершать таинства и служить обедню» (с. 135). Правда, Серёжа позволял себе отклонения: «Я бродил со свёрнутой епитрахилью по поляне, улавливал где-нибудь Наську, спрашивал, почитает ли она отца и мать, быстро накрывал епитрахилью и отпускал ей грехи. <...>. Но больше всего я любил молиться в грозу. Когда подымался ветер, срывал и крутил дубовые листья, я стремительно бежал на проезжую дорогу, в пустое поле. Надо мной всё чернело и клубилось, гром гремел, мерцала молния, пыль крутилась по дороге, а я, подымая руки в небо, шептал: «Иже херувимы»... Первые капли дождя прогоняли меня в усадьбу, я проводил всю грозу на большом балконе, и каждому раскату грома, каждой молнии отвечал особым, предназначенным для того, молитвенным стихом» (с. 143, 144).
Сделав богослужение – по-детски, конечно, – центром своей жизни, Серёжа всячески старался быть ближе к священнослужителям и церковному алтарю, дорожил знакомством с сыном протоиерея своей приходской церкви – Колей Марковым, добился права прислуживать в храме.
Обрядовое благочестие, напомним, прекрасно уживалось с благоговением перед античностью, увлечённым изучением латыни, с побоищами во дворе, которые казались воплощением «Илиады». К тому же, вслед за юным Александром Блоком, Соловьёв издавал собственный детский журнал (а в блоковском «Вестнике» поместил свой рассказ). «Приступил я и к большому роману под названием «Бешеные страсти». Начинался он так: «Красавица полулежала на кушетке. Взошла горничная и доложила: «Барыня, Владимир Владимирович пришли». На этом всё кончалось, очевидно, за недостатком жизненного опыта» (с. 141). Как и у Блока, началось увлечение театром – детскими силами разыгрывались сцены из «Макбета» и «Капитанской дочки».
Кроме Коли Маркова и сестёр Любимовых, другом – первым по-настоящему близким, на всю жизнь – стал сын профессора Н.В.Бугаева, соседа по дому, жившего этажом выше Соловьёвых. Борис Бугаев (как и Блок) был на пять лет старше Серёжи и на какое-то время сделался подлинным кумиром мальчика. Позднее Бугаев (тогда уже Андрей Белый) вспоминал: «Маленького Серёжу я видел в церкви; ему было тогда лишь девять лет; он поражал надменством, стоя на клиросе с дьячками и озирая прихожан. «Такой малыш, а кичится», – так думалось мне. Бедный «Серёжа», неповинный в напраслине: впечатление – от необычного вида; светло-жёлтое пальто с пелериной, а бледное личико в шапке пышнейших светло-пепельных волос было ангеловидно; что-то не детское: задумчивость нечеловеческих просто глаз, казавшихся огромными, сине-серыми, с синевой под ними <...>; вид, отлетающий от земли; нет детскости, но и нет старообразия: грустно-задумчивая бездетность, – она-то и показалась мне «чванством» <...>. Всё это я выдумал, «небрежение» было рассеянностью от погружения в игру; играл в церковные службы, как я в индейцы, и подаренных ему деревянных солдат одевал в тряпичные орари <...>. Серёжа Соловьёв увиделся мне ломакой, играть не способным; и скоро я был удивлён, увидавши в окне, с каким восторгом слетает он в саночках с сугроба»3.
Знакомство с Борисом Бугаевым послужило поводом для первого сравнения родного дома с чужим, с квартирой профессора Бугаева. «Я смутно тогда сознавал, что наши отцы принадлежат к разному кругу, – вспоминал Соловьёв. – <...> Николай Васильевич принадлежал к консерваторам и националистам; в нашей квартире ему казалось очень подозрительно, так как дух дяди Володи, известного либерала, западника и католика, в ней царствовал. Боря скоро стал подпадать под влияние моего отца, и это возбуждало глухой протест в Николае Васильевиче, питавшем панический страх перед всем, что пахнет «романтизмом» (с. 169, 170).
В 1897 году настало наконец время поступать в гимназию, причём выбрана была не казённая, а частная гимназия, считавшаяся «рассадником классической и эстетической культуры в Москве. Директор её, Лев Иванович Поливанов, был одним из замечательных людей той эпохи» (с. 180).

В гимназии ступени духовного роста быстро сменяли друг друга. Ушла в прошлое детская игра в церковь. «Но отхождение от церкви не только не отдаляло меня от Евангелия, но, наоборот, я всё более и более думал о том, как провести в жизнь учение Христа. <...> Закон Христа как либерализм и социализм – таково было моё исповедание в первых классах гимназии. Тогда уже я додумался до того, что Бог есть «только положительная идея». Я мечтал в будущем сделаться религиозным реформатором». Одновременно окрепло увлечение театром, который стал «тем, чем раньше была церковь». Однако «ни либерализм, ни театр, ни общество товарищей не давали никакой пищи душе» (с. 209, 210). Единственным другом оставался Борис Бугаев, учившийся в седьмом классе той же гимназии. Он посвящал Сергея в новейшие течения искусства. «Борис тогда увлекался Шопенгауэром и Ибсеном. <...> Я старался восхищаться «северными богатырями», но это выходило у меня не совсем искренно. Зато я, ещё более, чем Боря, был влюблён в Нестерова, который был тогда смелым новатором и которого ругали почти все. <...> Весенние пейзажи Нестерова, распускающиеся ивы, липовые цветы, хилые берёзки, грустные, серые реки и монахини в белых платках – всё это будило во мне какое-то сладко-нежное воспоминание, наполняло душу тихим, умилённым экстазом» (с. 225). Пришла первая любовь – к Маше Шепелевой, внучке «самого» Поливанова, сделавшейся предметом восхищённого, полумистического обожания издали.
Духовное развитие вело к постепенному сближению с матерью. «Она с каким-то удивлением и почти со страхом открывала во мне себя самоё», – вспоминал Соловьёв потом (с. 238). Однако очень важным было и влияние отца; к примеру, во время поездки в Швейцарию летом 1900 года именно отец много гулял с Серёжей, стараясь расширить круг его познаний, дать пищу для ума. «Никогда я не узнал моего отца так близко, как тогда. Утром, до завтрака, мы с ним прочитывали главу из Иоанна по-гречески, потом он работал над Платоном, а я с мамой читал Корнеля. Потом вдвоём с отцом мы отправлялись в горную экскурсию, а мама обыкновенно оставалась дома. Этих прогулок по горам я не забуду. Отец всё время учил меня и самому главному, и самому земному, – до устройства Английского парламента. Мы взбирались на самые вершины, где уже совершенно голо и холодно, и только бродят одинокие козы. Мы пили чай в шале у румяной свежей старушки, переходили ледники, шли над пропастями, камни валились из-под наших ног. Эту нашу жизнь прервала телеграмма о смертельной болезни дяди Володи»4. Возможно, общением с родителями, чтением Вл.Соловьёва, Толстого, Достоевского обусловлен был поворот от кратковременного либерализма к идее Церкви, произошедший в мировоззрении Сергея. Далее Соловьёв с жадностью изучал гимназический курс церковной истории; он начал читать славянофилов и считал, что «русская культура должна быть греко-византийской, а не западно-латинской» (с. 306).
Между тем конец века для семейного клана Соловьёвых и Коваленских, объединившегося вокруг Дедова, оказался временем ломки устоявшегося счастливого быта. Несчастья обрушивались на них одно за другим. Началось со смерти Александра Фёдоровича Марконета, чей неистощимый оптимизм скреплял общий очаг; его жена, родная сестра Ольги Михайловны Соловьёвой, психически заболела. В Дедове случился пожар. Неприязнь Александры Григорьевны Коваленской к невестке, жене Николая, стремление отдалить её от сына, может быть, косвенно послужила причиной семейной драмы – связи Николая с женой брата Виктора. Резко испортились отношения родителей Сергея с «бабушкой Коваленской»: они не одобряли её ревности к невестке. «Старый дом сгорел, – писал Соловьёв, – дядя Саша в могиле, тётя Саша помешана, и вся семья трещит. Весной будет выстроен новый дом, но прежнее Дедово умерло. Где эта большая дружная семья, которая шумела на балконе? <...> О, мало было смерти, мало было безумия. Ад высылает на нас самую ядовитую свою змею, и имя ей – прелюбодеяние. <...> Мой отец и здесь хочет быть Гераклом, хочет задушить змею, но уже его силы слабеют. И моя мать, видя, как родные, с их страстями и злом, приближают отца к могиле, не может простить им, становится яростной и несправедливой» (с. 206). Летом 1900 года умер Владимир Сергеевич Соловьёв. 15 января 1903 года в результате тяжёлой болезни умирает отец Сергея – Михаил Сергеевич Соловьёв. Сразу после его смерти застрелилась Ольга Михайловна.
«То, что любовь моих родителей стала достоянием толпы, что об их смерти пишут в газетах, что одни осуждают мою мать, другие восхищаются её смертью, что улица и рынок вломились в наш дом, в виде кухарок, забегающих утром в переднюю с корзинами, из которых торчат хвосты моркови, – посмотреть небывалое зрелище двух гробов, – всё это было мне оскорбительно... Всеобщее сострадание и сочувствие заставляли меня быть жестоким и холодным, даже слишком много острить и говорить о философских предметах. Видя это, некоторые думали, что я схожу с ума» (с. 350).
Это был конец детства.

Продолжение в № 4 - 2011 г.

1 Соловьёв С. М. Воспоминания. M., 2003. C. 80 (далее при цитировании этого издания в скобках указываются его соответствующие страницы).
2 Белый А. Стихотворения и поэмы. М.– Л., 1966. С. 415, 416.

3 Белый А. На рубеже двух столетий. М., 1989. С. 341.
4Соловьёв С. М. Письмо Т.А.Тургеневой от 01. 05. 1912. Не опубликовано, из частного архива.

Аргонавты

С последних классов гимназии Сергей Соловьёв участвует в философских и поэтических исканиях молодого поколения русской интеллигенции. Речь идёт о той – меньшей – части интеллигенции, которая задачу свою видела не в политической борьбе, была далека от революционных партий и кружков, искала прежде всего духовного, а не социального обновления.
Вначале было общение друзей, потом – течения, объединения, манифесты. Ядром будущего «аргонавтизма» (термин, которым и сегодня пользуются литературоведы для обозначения одного из направлений символизма) стала дружба Сергея Соловьёва и Андрея Белого; постепенно примыкали к ним их ровесники, все – студенты Московского университета: Лев Кобылинский (более известный под псевдонимом «Эллис»), его брат Сергей Кобылинский, химик А.С.Петровский, В.В.Владимиров, П.Н.Батюшков и другие1. Стоит напомнить, что Соловьёв был на несколько лет моложе их всех и только поступил в университет, когда, например, Белый университет заканчивал. Дружескими симпатиями примирялись взгляды довольно разнородные, но определённая, самая общая, основа существовала – она-то и позволяет говорить о некоем течении. «Каждый думал, что он один пробирается в темноте, без надежды, с чувством гибели, оказалось – и другие совершали тот же путь»2, – писал Андрей Белый. «Лишь лозунг, что будущее какое-то будет, соединял нас в то время»3. В 1903 году у друзей появилось постоянное место встреч – на квартирах Владимирова и Андрея Белого; это были именно встречи – не «семинары», а беседы с друзьями, такие же, как разговоры «в университетском коридоре, под открытым небом: в Кремле, на Арбате, в Новодевичьем монастыре или на лавочке Пречистенского бульвара» (с.138). В пределах общих границ «юношеских устремлений к заре, в чём бы она ни проявлялась» (А.Белый, там же), умонастроения друзей оказывались крайне пёстрыми и неопределёнными. «На собраниях кружка, – пишет исследователь «аргонавтизма» А.В.Лавров, – встречались переводчик «Света на Пути» и «Бхагавадгиты», теософ, предлагавший «винегрет из буддизма и браманизма» (П.Н.Батюшков), и поклонник Гл.Успенского и Златовратского, выходец из крестьян, который «сфантазировал по-своему новую крестьянскую общину» (Н.М.Малафеев); бодлерианец и ницшеанец, увлекавшийся экономическими теориями (Эллис), и искатель истины в православии, преклонявшийся перед Серафимом Саровским (А.С.Петровский)»4. Наиболее расплывчатыми и сумбурными были, наверное, мысли самого младшего – Сергея Соловьёва.
Несомненным лидером кружка стал Андрей Белый; он и был творцом некоего «мифа» – полупризнанного символа и манифеста. Туманность созданного образа соответствовала неясности общих устремлений: «Теперь в заливе Ожидания стоит флотилия солнечных броненосцев. Аргонавты ринутся к Солнцу. Нужны были всякие отчаяния, чтобы разбить их маленькие кумиры, но зато отчаяние обратило их к Солнцу. Они запросились к нему. Они измыслили немыслимое. Они подстерегли златотканые солнечные лучи, протянувшиеся к ним сквозь миллионный хаос пустоты, – все призывы; они нарезали листы золотой ткани, употребив её на обшивку своих крылатых желаний. <...> Сияющие латники ходят теперь среди людей, возбуждая то насмешки, то страх, то благоговение» (с.144).
Общим для «аргонавтов» явилось не только предчувствие зари, ощущение грядущих эпохальных перемен. Друзья сочиняли стихи, обсуждали философские трактаты, погружались в бурные литературные дискуссии, но при этом жаждали не создания шедевров, не славы, а реального преображения мира, изменения самой структуры материального бытия, и верили, что стихи и философия могут оказаться действенной преобразующей силой. Эта жажда духовного и реального преобразования личности и пересоздания мира согласно рождённой сознанием идее совершенного роднила «сияющих латников» с Ницше и Вл.Соловьёвым, с начинавшими свой путь Н.Бердяевым, С.Булгаковым, с поэтами-символистами старшего поколения К.Бальмонтом и В.Брюсовым, с ратовавшими за создание «нового религиозного сознания» Д.Мережковским и 3.Гиппиус (хотя на практике расхождения с этими людьми часто оказывались сильнее сходства).
Реальное, и именно религиозное, преображение мира – основная идея русского философского и литературного ренессанса начала века. У юношей-аргонавтов, ещё не испивших из «горькой чаши бытия», потребность в таком преображении проявлялась не только в литературном творчестве, но и в переиначивании своей жизни под строй мифа. Они надевали на себя карнавальные маски – правда, маски словесные, до жёлтой кофты Маяковского было ещё далеко, – и при этом хоть немного, но верили, что это действо может стать залогом осуществления нового. И вокруг себя аргонавты пытались разглядеть реальные признаки преображения. «Были недавно ужасы, явление грозящего в молнии, который потребовал от меня под угрозой немедленной гибели подтверждение моей готовности к борьбе. Я дал подтверждение. И на время они отступили от меня», – писал Белому Соловьёв5. В феврале 1901 года, когда на небе вспыхнула новая звезда, скоро погасшая, в газетах было напечатано сенсационное утверждение, будто эта звезда знаменовала рождение Христа. «Серёжа прибегает ко мне возбуждённый, – записывал Белый, – со словами: «Уже началось» (там же). В закатах и восходах аргонавты распознавали знамения грядущих перемен. В смерти родителей Соловьёва Белый увидел прежде всего дуновение вечности и приближение эсхатологических сроков, сама смерть была для него уплыванием к «аргонавтическому солнцу» (с.162). «Приблизилось небо. Я радовался над могилой Соловьёвых, — писал он и добавлял о Сергее Соловьёве. – Он принял своё несчастье героически – иначе быть не могло. Ещё в день смерти своих родителей он говорил мне, что ко всему приготовлен (казалось, он уже знал, что и мать не будет жива, — он всё знал). Он готовился к ужасу, зачитываясь «Чтением о богочеловечестве» (Вл. Соловьёва. – М.С.).
Но всё же главным средством преображения стала для юношей литература – отсюда обращение их к символистской поэзии. По выражению Бердяева, «символ – мост между двумя мирами». Белый и Блок попытались сами пройти по этому мосту и провести за собою весь мир, уничтожив границу между «видимым очами» и «невидимым». Для поэтов-символистов старшего поколения, прежде всего Бальмонта и Брюсова, символ был лишь средством самовыражения, орудием стиха. В представлении младших символистов, поэзия целиком подчинялась теургическому жизнетворчеству, духовному преображению человека.
Имя Блока всплывает не случайно: не принадлежа к числу аргонавтов уже потому, что не жил в Москве, он по духу своему и в своей поэзии стал лучшим выразителем их устремлений. Дружба Сергея Соловьёва с Александром Блоком, его троюродным братом, зародилась ещё в 1896 году, когда Соловьёвы приезжали в Шахматово6. Через несколько лет общение во время случайных встреч переросло в единомыслие и духовное родство. Рукописи стихов Блока с восторгом принимались в семье Соловьёвых. Блок же, в свою очередь, охотно предоставлял Сергею Соловьёву – и ему одному – страницы своей беловой поэтической тетради с тем, чтобы тот мог вписывать в неё стихи собственного сочинения. Через Соловьёвых с Блоком, сперва по переписке, познакомился Андрей Белый – и с восторгом принял нового собрата по духу. Апогея дружеской близости этот «тройственный союз» достиг во время приезда Блока с женой в Москву в январе 1904 года. «В течение нескольких недель, – вспоминал уже после смерти Блока Соловьёв, – почти каждый вечер мы собирались в пустой квартире Марконет и просиживали с Блоком до глубокой ночи... Днём я водил Блоков по Кремлёвским соборам, мы ездили в Новодевичий монастырь. Мы бродили между могил... в морозный, голубой январский день. Маковки собора горели как жар. Весь собор был большой, полукруги икон под куполом из ясной бирюзы с золотом. Мы долго смотрели на эти иконы. Визжал дикий ветер января, крутя снежинки»7. Менее скованно описал эти дни Белый: «С Блоками стало проще, теплее: Серёжа <...> ликвидировал официальности, перелетая по темам, кидаясь словами, руками, предметами; то темпераментно вскакивал, вздёрнувши брови, сутулые плечи, качался над чайным столом, руку ставя углом; тыкал в воздух двуперстием; и с тарарахами падал; и – перетопатывал, весь исходя громким хохотом; в нём было что-то пленительное: ещё мальчик, а – муж в бурях жизни: без всякой опоры; рой родственников – только куль тяготевший, – на детских плечах <...>»8.
Кружок аргонавтов подчас был не прочь эпатировать окружающую чинную среду – каламбуром, бредом, мистикой. Возможно, шокирующим более всего представало стремление найти воплощение «вечной женственности» в реальном лице. Сергей Соловьёв увидел его в невесте, а потом жене, Блока – Любови Дмитриевне Менделеевой; отчасти серьёзно, но больше – с самоиронией и юродством. О свадьбе Блока Соловьёв сообщал Белому: «Дело близилось к реальному откровению»9.
В день свадьбы он записал в беловую тетрадь стихотворений Блока:

Раскрылась Вечности страница.
Змея бессильно умерла.
И видел я, как голубица
Взвилась во сретенье орла10.

И он видел ту же Прекрасную Даму в своей гимназической любви – Маше Шепелевой, а Белый воплощение Софии нашёл в Маргарите Кирилловне Морозовой.
Среди аргонавтов Соловьёв Сергей был прежде всего проводником философии Владимира Соловьёва, в чьих воззрениях членов кружка привлекало в основном учение о первенстве знания интуитивного, мистического, перед логическим; вызывали восторг эсхатологические предчувствия стихотворений Вл.Соловьёва и его «Повести об антихристе» из «Трёх разговоров». Блок писал:

И нам недолго любоваться
На эти, здешние, пиры:
Пред нами тайны обнажатся,
Возблещут дальние миры11.

Весьма своеобразно преломлялось у аргонавтов учение Вл.Соловьёва о вечной женственности как об одной из сторон божества, Софии – Премудрости Божией. «Меня посещали, – писал Белый, – благие откровения и экстазы; в этот год осознал я вполне веяние Невидимой Подруги, Софии Премудрости»12. У Блока образ Софии, колорит поэзии Вл.Соловьёва – лазурь, свет, белизна лилий – пронизывают весь цикл стихов о Прекрасной Даме:

Белая Ты, в глубинах несмутима,
В жизни – строга и гневна.
Тайно тревожна и тайно любима,
Дева, Заря, Купина13.

Ясно звучат эти же мотивы в стихотворении Сергея Соловьёва, написанном к свадьбе Блока:

Грех бессилен. Смерть мертва.
Светит пламя божества.
Вечный знак соединенья –
Золотые блещут звенья,
Два священные кольца,
Два небесные венца.
В круге действия земного
Неподвижная основа
Откровением легла:
Вечность светоч свой зажгла,
И звезда Иммануила
Двум избранным засветила
Всё замкнулось золотой
Неуклонною чертой <...>14.

Впрочем, поиски Софии в земном облике были наполовину – и даже более – игрой молодости; стоило, скажем, появиться в Москве А.Н.Шмидт, провинциальной журналистке, знавшей Вл.Соловьёва и имевшей переписку с ним, которая всерьёз утверждала, что именно она является воплощением Софии, – и Сергей Соловьёв решительно прекращает подобную игру, увидев, как иного человека такие искания могут привести на грань помешательства.
Личность и творчество Сергея Соловьёва, как и других членов кружка, определялись аргонавтизмом лишь отчасти, и никого из них нельзя безусловно отнести к этому течению или к кругу символистов. Правда, начал Сергей Соловьёв со стихов, которые, по его собственным словам, «все были списаны со стихов дяди Володи»: «<...> Я тщетно старался чередовать какие-то неуловимые для слова оттенки цветов. Целая тетрадь была исписана «серебряными грёзами» и «седыми туманами», и всего более «бледными снами». Всё было трафаретно и безобразно»15. Первым по-настоящему своим он считал стихотворение, вызванное «действительным влиянием природы», пусть в нём сильно сказывалось ещё и влияние Пушкина:

Корою льда подёрнул воды
Октябрьский молодой мороз:
Но чисты, ясны неба своды,
Стволы серебряных берёз
На них задумчиво белеют.
Всё так спокойно и светло,
Что сердце больше не жалеет
О том, что счастие прошло.
И, полнясь тихою печалью,
Душа забыла жизни гнёт,
Сроднившись с голубою далью,
С молчанием застывших вод
(с.305).

Соединявшие аргонавтов устремления были настолько абстрактными, что будущую разобщённость членов кружка можно, пожалуй, считать предопределённой. Лишь на первых порах преодолевалась она юношеской дружбой. «Трагедия «аргонавтизма»: не сели конкретно мы вместе на «Арго», – писал А.Белый, – лишь побывали в той гавани, из которой возможно отплытие; каждый нашёл свой корабль, субъективно им названный Арго»16. Свои отношения с Сергеем Соловьёвым Белый, например, формулировал так: «Многое из того, что теоретизировал я, было пережито с Серёжей, который иначе оформил общие нам факты сознания; ему были чужды: Кант, естествознание, теория символизма; я же игнорировал теократию, философию обоих князей Трубецких и иные из теорий Владимира Соловьёва»17.
От Белого и Блока Сергея Соловьёва отличала прежде всего убеждённость в Христе и в Церкви Христа как средоточии Истины. Только Белому решался Блок признаваться тогда: «Ещё (или уже, или никогда) не чувствую Христа. Чувствую Её, Христа иногда только понимаю»18. Примерно в то же время Соловьёв писал Блоку, не зная о его внутреннем настрое: «С меня спадает тяжёлая пелена болезненного мистицизма и всяких сомнений. В религиозном отношении для меня очевидно одно: истина – только в христианском учении, понимаемом так, как понимает его Церковь. Следовательно: вся истина – в Символе веры, к которому мы не смеем ни прибавить слова, ни отбавить слова... Разум должен сам себя обуздать и уступить вере, которая с ним примириться не может» (с.327).
Вместе с тем, например, от А.С.Петровского Соловьёва отделяло неприятие «исторического» православия. «Вполне принять православие П.<етровского> я не мог, – вспоминал Сергей Соловьёв, – у меня уже было тогда сильное влечение к Западу и латинству и романтизму, на который Алексей Сергеевич мог отвечать только сарказмами. Но книги, которые давал мне читать Петровский, производили на меня большое впечатление: он приносил мне Леонтьева... Я начал почитывать и большие зелёные тома Самарина и часто останавливался на мысли: нельзя ли принять целиком славянофильское учение. Уж очень казалось радостно и уютно осознавать свой родной народ богоносцем и единственным носителем церковной правды. Но Соловьёв и Чаадаев влекли мои мысли в другую сторону»19. В связи с предложением Петровского поехать в Саров к открытию мощей преподобного Серафима в 1904 году (причём и с этим событием аргонавты связывали туманные мистические, эсхатологические ожидания) он писал:

Зачем зовёшь
к покинутым местам,
Где человек
постом и тленьем дышит?
Не знаю я:
быть может, правда там,
Но правды той
душа моя не ищет.

Беги, кому
святыня дорога,
Беги, в ком не иссяк
родник духовный:
Давно рукой
незримого врага
Отравлен плод
смоковницы церковной20.

Из Киева, куда Соловьёв отправился после смерти родителей, он написал Г.А.Рачинскому: «Лавра произвела на меня довольно гнетущее впечатление, и я вспомнил слова дяди Володи: «Я был на Валааме, видел образец истинного монашества, и плюнул». В здешних святынях я не нашёл моему религиозному настроению никакого ответа»21.
Неудивительно, что кружок распался, не просуществовав и трёх лет. Глубинной причиной тому была именно бесплодность поисков возможности реального преображения в одном именовании его, потребность в большей определённости воззрений и устремлений. Спортсмены, сразу после старта бегущие кучкой, затем растягиваются, рассыпаются, отрываются один от другого; так и вместе отплывшие за руном аргонавты, двигаясь вперёд, постепенно взяли каждый свой курс. Оказалась уже недостаточной прежняя связь, новая ещё не окрепла, и единство умонастроений и интимных переживаний постепенно уступало место общности формальной. Внешне только теперь кружок и оформился – как частные собрания на «средах» у Павла Ивановича Астрова, юриста, интересовавшегося религиозными вопросами. Встречи эти продолжались в течение нескольких лет, на них присутствовали и выступали подчас совершенно посторонние, хотя и знаменитые люди: Вяч.Иванов, Бердяев и др. Осенью 1905-го и в 1906 году вышло два литературно-философских сборника «Свободная совесть», куда, кроме сочинений аргонавтов (Соловьёва, Белого, Эллиса), Астров включил и абсолютно случайные псевдолитературные опусы. После этого «астровские среды» – последняя гавань аргонавтов – прекратили существование22.
Для Соловьёва более чувствительным, чем распад кружка, в котором его близкими друзьями были лишь Белый и Петровский, стал разрыв с Блоком. На протяжении многих лет Сергей Соловьёв упрекал друга за то, что в его стихах сквозят иногда чуждые светлой мистике Владимира Соловьёва мотивы. Ещё в октябре 1903 года, обращаясь к Блоку, Сергей Соловьёв писал: «И мне, и Бугаеву кажется, что в твоей поэзии заметен некоторый поворот, за самое последнее время. Я бы мог назвать этот поворот «отрешением от прерафаэлитизма»23. Резко отрицательно воспринял Соловьёв стихи Блока 1904–1905 годов, в которых, по его словам, «вместо «Хранительницы Девы», «Царевны Златокудрой», «Беатриче» музой поэта стала «Незнакомка», «Снежная маска», «Цыганка». Вместо «придела Иоанна» появился «Балаганчик»24. «Мы разошлись с Блоком прежде всего во взгляде на поэзию, – писал Соловьёв много позднее. – Блок отстаивал стихийную свободу лирики. Я всегда стоял на той точке зрения, что высшие достижения поэзии необходимо моральны» (с.33). Четверть века спустя спор об этике в поэзии – и именно на примере Блока – был продолжен в журнале «Путь» Н.А.Бердяевым и П.А.Флоренским25, но и на этом высочайшем философском уровне спор остался неразрешённым. Самое парадоксальное, что к 1905 году и сам Соловьёв уже отходил от юношеской наивности и прекраснодушия, уже стоял на грани погружения в борьбу света и тьмы – но проявление в стихах Блока тёмных линий принял в штыки. Может быть, причиной тому был именно страх увидеть в развитии Блока новый этап своего собственного пути? По словам Белого, «Серёжа стал уже в позицию или признать философию дяди, или отвергнуть (через год на года от неё отвернулся), а в 1905 году он отмежевался от Блока, что значило в этот период для этого прямолинейного юноши: быстро прервать отношения с источником неразберихи: с кузеном»26.
В июле 1905 года Соловьёв и Белый в очередной раз приехали к Блокам в Шахматово. С первых же часов нависла тень ссоры. Блок тщательно избегал прямого объяснения, Соловьёв рвался вопросить по-казачьи: «Како веруеши?» Белый, сохраняя нейтралитет, всё фиксировал в памяти: «За тяготящим чайным столом происходило мучительное перерождение двух друзей в двух врагов... Оставаясь с Серёжей вдвоём в прошлогодней нам отведённой комнате наверху, мы обсуждали нелепость нашего приглашения сюда: по приглашению Блока же; Серёжа вспыхивал:
– Если у него его дама – порождение похоти, желаю ему от неё ребёнка; тогда не пиши её с большой буквы; не подмигивай на «Софию-Премудрость»; такой подвиг – хихик идиота; психотерапию я ненавижу!»27
Последней каплей стал незначительнейший инцидент. Соловьёв заблудился на вечерней прогулке, вышел к Боблову – имению тестя Блока Д.И.Менделеева, заночевал там. Когда он вернулся к вечеру следующего дня, Александра Андреевна, мать Блока, не любившая Менделеевых, усмотрела в этом визите в Боблово некий вызов и говорила с Соловьёвым резко. Блок отмалчивался, упорно молчал и Соловьёв, когда его в двадцатый раз вопрошали, как он не понимает, что беспокоились за него – уж не покончил ли он с собой. Но вернёмся к рассказу Белого:

«С.М. – «Я более не могу: я уеду».
Блок – «Тебя понимаю».
С.М. – «А ты?»
Блок – «Ну, уж нет (он со смыслом усмехнулся) – я остаюсь».
Потом Соловьёв объяснил Белому казус с Бобловом, и тот объяснение это записал: «Все эти дни много думал о Блоке он над словарями, затая от меня процесс своей мысли; для него провалился «кузен», точно в топь, в галиматейные образы «Нечаянной радости», которые силился увить розами он; гниловата ли мистика Вл.Соловьёва, коли из неё вырастает подобное, – вот вопрос, поставленный Серёжей.
– Я шагал по лесам, разобраться во всём этом; вдруг, как звезда, осенило меня: есть, есть путь; веру в жизнь я почувствовал; тут вижу: заря впереди; я сказал себе: «Ты иди все вперёд, всё вперёд, не оглядываясь и не возвращаясь; путь выведет»; я очнулся от мыслей; я понял, что я запутался, и оказался под Бобловом» (с.30, 31).
Разрыв с Блоком должен был стать для Сергея Соловьёва утверждением лазурно-сияющего идеала юности, но стал разрывом и с этим идеалом.

Продолжение в № 05 - 2011

1 См. подробнее статью: Лавров А.В. Мифотворчество аргонавтов // Миф – фольклор – литература. Л., 1978. С. 137.
2 Александр Блок и Андрей Белый: Переписка. М., 1940. Цит. по: Лавров А.В. Мифотворчество... С. 137.
3 Белый А. Воспоминания о Блоке // Эпопея. М.; Берлин, 1922. № 1. Цит. по: Лавров А.В. Мифотворчество... С. 139.
4 Там же. С. 139. «Кроме того, – отмечает А.В.Лавров, – каждый из «аргонавтов» создавал вокруг себя своего рода поле влияния, делающее в конечном счёте неустановимой границу между «посвящёнными» и «непосвящёнными».
5 Там же. С. 146. «Почти у всех членов нашего кружка с аргонавтическим налётом были ужасы – сначала мистические, потом психические и, наконец, реальные», – утверждал, в свою очередь, А.Белый в письме к Э.К.Метнеру. Цит. по: Лавров А.В. Мифотворчество... С. 146.
6 «Желая поговорить со мною на интересующую меня тему, – пишет Сергей Соловьёв в мемуарном очерке о Блоке, – он завёл речь о богослужении. Предложил отслужить вместе утреннюю литургию в саду и достал откуда-то подобие ораря. Утром жители Шахматова были неожиданно разбужены довольно странными возгласами, доносившимися из сада». – Соловьёв С.М. Воспоминания об Александре Блоке (1921) // Письма Александра Блока. Л., 1925. С. 10. «Заслуживает внимания <…> согласие шестнадцатилетнего Блока играть в такую, вероятно, весьма необычную и по тем временам, игру с десятилетним мальчиком». Цит. по: Котрелев Н.В., Лавров А.В. Переписка А.Блока с С.Соловьёвым (1896–1915) // Литературное наследство. М., 1980. Т. 92. Кн. 1. С. 322.
7 Соловьёв С.М. Воспоминания об Александре Блоке // Письма Александра Блока. Л., 1925. С. 23.
8 Белый А. Начало века. М., 1990. С. 320, 321.
9 Александр Блок: Новые материалы и исследования. Литературное наследство. М., 1980. Т. 92. Кн. 1. С. 311.
10 Там же. С. 339. Также см.: Блоковский сборник. XV. Тарту, 2000.
11 Блок А. Стихотворения. Поэмы. Театр. М., 1968. С. 75.
12 Цит. по: Лавров А.В. Мифотворчество... С. 152.
13 Блок А. Стихотворения. Поэмы. Театр. М., 1968. С. 84.
14 Александр Блок: Новые материалы и исследования... С. 346.
15 Соловьёв С.М. Воспоминания. М., 2003. С. 304.
16 Белый А. О Блоке. М.: Автограф, 1997. С. 77.
17 Белый А. Между двух революций. М., 1990. С. 12.
18 Александр Блок: Новые материалы и исследования... С. 312.
19 Соловьёв С.М. Воспоминания. М., 2003. С. 307.
20 Из частного архива.
21 Соловьёв С.М. Письмо к Рачинскому Г.А. от 01. 02. 1903 (РГАЛИ. Ф. 427 (Е.А. и Г.А. Рачинские). Оп. 1. Ед. хр. 2903).
22 Лавров А.В. Мифотворчество... С. 150.
23 Александр Блок: Новые материалы и исследования... С. 347. Через год, в октябре 1904 года, в письме к Соловьёву Блок признаётся: «Мне продолжает быть близко и необходимо «Соловьёвское заветное», «Теократический принцип». Чтобы чувствовать его теперь так исключительно сильно (хотя и односторонне), как прежде, у меня нет пока огня. Кроме того, я не почувствую в нём, вероятно, никогда того, что есть специально – Христос. Но иногда подходит опять близко и напевает» (там же. С. 381).
24 Соловьёв С.М. Воспоминания об Александре Блоке... С. 32.
25 См.: Путь. 1931. Февраль. № 26. С. 100–113.
26 Белый А. Начало века... С. 344.
27 Белый А. Между двух революций... С. 23.

Между античностью
и христианством

Расставание с «аргонавтизмом» не было моментальным – шёл долгий, сложный процесс. Семь лет – с девятнадцати до двадцати шести – Соловьёв провёл, по-видимому, весьма активно и плодотворно. Но биографу рассказывать об этих годах трудно (и не только из-за недостатка сведений: оставленные Соловьёвым воспоминания доведены лишь до 1903 года); трудно ещё и потому, что хотя годы эти достаточно насыщены событиями, события не слагаются в целенаправленный путь, образуют череду тупиков, остаются лишь поисками дороги.
Внешне в тот период мировоззрение Соловьёва не претерпевало изменений; он как будто оставался в прежнем сравнительно малом кругу интеллигентов, объединявших творчество с христианской верой. В литературной полемике он выступает с декларативно-христианскими заявлениями. Но именно эти семь лет впоследствии он назовёт бегством из «Дома Отчего». Эпиграфом к данной главе можно было бы поставить его стихи:

Прости, Господь, земные грёзы
И жар пленённого стиха,
Прости, что одевал я в розы
Кумиры плоти и греха.

В 1904 году Соловьёв поступил в Московский университет на словесное отделение историко-филологического факультета. С осени 1907 года он перешёл на классическое отделение, чтобы вплотную заняться любимой античной литературой. Кандидатское сочинение – «Комментарии к идиллиям Феокрита» – было защищено Соловьёвым только в 1911 году.

Определяющую, быть может, роль в формировании его личности играло в те годы само пребывание в среде московской интеллигенции, плоть от плоти которой он был. Он рвал одни знакомства и заводил другие; ссорился с родственниками, причём «со всеми»; увлекался Айседорой Дункан1, а потом – экстравагантными идеями барона д'Альгейма. Но при всех переменах круг его ценностей, его связи, увлечения – всё совпадало с интересами ближайшего культурного окружения – окружения, родственного Соловьёву, но подчас им же и проклинаемого.
После смерти родителей тепло домашнего очага Сергей Соловьёв обрёл в семье Венкстернов. С Володей Венкстерном он учился в гимназии; Ольга Егоровна Венкстерн, урождённая Гиацинтова, была сестрой преподавателя Поливановской гимназии Владимира Егоровича Гиацинтова – школьного кумира Сергея Соловьёва. Семьи Венкстернов и Гиацинтовых надолго стали для него родными. Главное – здесь была свежая атмосфера общения с ровесниками, в то время как среди «аргонавтов» и родственников он всегда был младшим.

Как часто –

страстный проповедник –

Взлетал я словом в небеса,

А гимназический передник

И золотистая коса

Мне были всех небес дороже;

Но тем безжалостней и строже

Я был к соблазнам и грехам

И к эротическим стихам.

Авторитеты обесценив,

Твердил я барышням часы,

Что «Правда» хуже, чем «Весы»,

Что Брюсов лучше, чем Тургенев,

И губки цвета алых лент

Мне говорили: декадент!2

На первых курсах университета Соловьёв увлекается «народничеством», которое, в его толковании, к политике имеет весьма косвенное отношение и совсем уж непостижимым образом соединяется со старой любовью – античностью. Он даже посватался к крестьянке из соседнего с Дедовом села Надовражино – Елене и вернулся, как пишет Белый, «сконфуженно, струсивши: можно ль теперь на попятную? Вдруг и Еленка лишь образ, рождаемый пеной; Елена Прекрасная – греческий миф; а он Грецией бредил; и бредил народом; соединял миф Эллады с творимой легендой о русском крестьянине; видел в цветных сарафанах, в присядке под звуки гармоники – пляс на полях Елисейских; бывало: орехом кто щёлкнул – вкушенье оливок; а в стаде узрел «цветоядных» коров; и о бабьем лице, том, которое «писаной миской», он выразился: «миро уст»; даже в дудочке слышалась флейта ему; сочетав миф с эсерством («земля для народа», «долой власть помещиков»), он пожелал омужичиться; «барина» сбросить, женясь на крестьянке»3.
Впрочем, наиболее сильным романтическим чувством за годы обучения в университете оказался причудливый, в основном сочинённый самим Соловьёвым, восторг перед Сонечкой Гиацинтовой (дочерью уже упоминавшегося Владимира Егоровича Гиацинтова и Елизаветы Алексеевны, урождённой Венкстерн). История отношений с Сергеем Соловьёвым запечатлена самой Софьей Владимировной в мемуарах семьдесят лет спустя. Её воспоминания совпадают с тем, как описывали этот роман посторонние свидетели: «Серёжа полюбил, выдумал меня, ещё когда я была девочкой.
<... > Любо вь ко мне он сделал смыслом своей жизни, его стихи обо мне составляли тома. Я представала в них розой и вакханкой, китаянкой и Венерой, великой артисткой и роковой женщиной. Всё это не имело ко мне ни малейшего отношения – я была просто хорошенькой гимназисткой, а потом начинающей девочкой-артисткой, занятой в массовых сценах и ничего не понимающей про любовь. <... >Поэтому когда он внушал мне, что Бог нас создал друг для друга, что на небесах наш брак предрешён, я верила»4.
Гиацинто ва составила и лучший портрет Соловьёва тех лет: «Я его помню гимназистом, потом студентом университета – добрым, с открытой душой, образованным и остроумным. Свойственная его личности дисгармония тогда казалась чисто внешней – внутренняя проявилась позже. Серёжа был хорош собой, но что-то тревожило в его красоте – думаю, какое-то несоответствие между лбом мыслителя под курчавой шапкой волос, огромными, что называется, «бездонными» серыми глазами с внимательным, поэтически-нежным взглядом и неожиданно грубым, жадным ртом. При этом всё лицо не совпадало с фигурой, довольно высокой, склонной к полноте и неуклюжей, а с ней, в свою очередь, не гармонировали нервные, порывистые движения».
Конечно, Гиацинтова не могла понять, чем жил тогда её поклонник. Мир Сергея Соловьёва был для неё миром взрослых, миром загадочным: «Гимназистками последних классов, мы, несмотря на мамино недовольство, бывали у Серёжи, когда там собирались литераторы. <...> Среди Серёжиных гостей постоянно возникали «идейные» скандалы с проклятиями друг другу, тут же оборачивавшиеся «союзом до гроба», – сложность отношений в этом обществе меня пугала. Садовский, Кобылинский (он же Эллис), Нилендер – все курили, спорили, нервно ходили по комнате, но дружно признавали своим учителем и кормчим Валерия Яковлевича Брюсова, тоже бывавшего у Соловьёва».
Кроме «народничества» и любовных увлечений, в тот период Соловьёва занимала поэзия или, точнее, литература. Впервые его стихи были опубликованы в 1905 году в альманахе «Северные цветы ассирийские». Это был поэтический цикл «Предания». Публикация не стала событием, стихи – слишком ученические, слишком подражательные – не вошли в поэтические анналы. Язык их был чужд всем современным Соловьёву школам своей классичностью, чёткостью, «сделанностью», ориентированием на античную поэзию и поэзию XVIII века (разумеется, французскую). Сегодня заметнее стихов оказалась для нас его страстная вовлечённость в борьбу различных направлений в поэтическом мире 1906–1909 годов.
Главное их разделение определялось отношением к религиозной проблематике. Декаденты, «старые» символисты, в первую очередь В.Брюсов, стояли за «чистое» искусство, провозглашали независимость художника и от общественного, и от религиозного, и от нравственного влияния; на практике это часто вело к сомнительного свойства вывертам. Символисты младшего поколения – Вяч. Иванов, Андрей Белый – видели в искусстве путь к религиозным истинам. Примерно этого же направления придерживались Д.Мережковский и его жена 3.Гиппиус. Теоретически именно к такой позиции, а не к декадентству Бальмонта или Брюсова тяготел Соловьёв.
В эти годы горячо обсуждалась проблема соотношения индивидуального и соборного в религиозном сознании и в творчестве. К истокам идеи соборности (речь идёт о развитии идеи в Новое время) имели отношение ещё А.Хомяков и другие славянофилы. Благодаря Вл.Соловьёву эта идея стала одной из ключевых в религиозно-философском ренессансе. Из поэтов-символистов эту идею первым выдвинул Вяч. Иванов. В статье «Кризис индивидуализма» он заявил, что несмотря на индивидуализм современности, «какой-то переворот совершился в нашей душе, какой-то ещё тёмный поворот к полюсу соборности»5. Надежду на торжество в религиозном сознании идеи соборности Вяч. Иванов связывал прежде всего с Россией. «По его мнению, – говорится в очерке К.М.Азадовского и Д.Е.Максимова, посвященном журналу «Весы», – Россия стояла на пороге возникновения всенародной, религиозной, «органической» культуры. Путь искусства, согласно Иванову, – в его движении от индивидуализма и субъективизма к национальной почве, к религиозно понимаемой народности»6.
Идея соборности в символистском выражении была, конечно, достаточно аморфной, но всё же она перекликалась с религиозно-философскими исканиями эпохи. Сергей Соловьёв в этот период от исканий такого рода оказался далёк, иначе он скорее всего поддержал бы «соборность», созвучную наследию Вл.Соловьёва. Идейно Сергей Соловьёв был в стороне от начавшего кампанию «Весов» против «мистического анархизма» триумвирата Брюсова, Белого, Эллиса. Брюсов оставался для него кумиром исключительно в поэтическом ремесле, но «декадентский» характер его поэзии был для Соловьёва неприемлем. Андрей Белый, увлекавшийся Ницше, в эти годы испытывал интерес также к Канту и Риккерту, – все эти философы были чужды Соловьёву. Сам Андрей Белый писал: «Мы шли вместе годами – не в догме, не в оформлении, не в рабочей гипотезе, а в музыкальной теме; и теперь (1920-е гг. – М.С.), будучи с С.М.Соловьёвым в оформливании столь же противоположны, как зенит и надир, мы продолжаем в «теме», в «мелодии» слышать друг друга»7.
Выступить вместе с теми, с кем внутренняя связь была крайне слаба, Соловьёва заставили причины второстепенные. В первую очередь, видимо, следует назвать традиционную взаимную неприязнь «москвичей» и «петербуржцев». Огромную роль сыграли личная дружба с Белым, сохранившаяся враждебность к Блоку (пусть истоки этой враждебности были уже забыты – иначе на тех же основаниях неминуемо последовал бы разрыв и с Белым, и с Брюсовым), готовность к единению с Белым в противостоянии Блоку и Чулкову – противостоянии, порождаемом, конечно, не только идейными соображениями, но и проблемами личных взаимоотношений, о которых нужно сказать хотя бы вкратце.
Соловьёв порвал с Блоком летом 1905 года, Белый же сохранил с последним близкие отношения. Более того, если Соловьёв во времена аргонавтических поисков Софии «создал почву», устраняющую Л.Д. (Любовь Дмитриевну Блок. – М.С.), превратив её в символ, в жену мирового поэта, в инспиратрису его: в знак «зори», то после «резкого отчуждения С.М., Л.Д. вдвинулась в наше общение с А.А., не была уже фоном», – писал А. Белый8. Жена Блока из символа превратилась в «живого человека» – и Андрей Белый серьёзно увлёкся ею весной 1906 года. Кончилось всё разрывом Белого с Блоками и отъ-ездом его за границу. Ещё позднее, в 1907 году, у Любови Дмитриевны завязался роман с Г.И.Чулковым; в то же время сам Блок переживал увлечение актрисой Н.Н.Волоховой. Когда Белый в начале 1907 года вернулся в Россию, фактический распад союза Блоков, благосклонность Любови Дмитриевны к Чулкову он воспринял как личное оскорбление (собственно, ради сохранения этого союза он и уезжал: по договорённости с ними, в значительной мере по их настоянию, по их собственной потребности восстановить душевное равновесие). Пожалуй, именно его недоброжелательное отношение к Блоку и Чулкову питало журнальную полемику. А.Белый впоследствии писал: «Личные» переживания, неправильно перенесённые на арену борьбы, путали, превращая даже справедливые нападки на враждебные нам течения в недопустимые резкости»9.

Против Чулкова выступал и Сергей Соловьёв, правда, ещё до начала упоминаемой полемики – в 1905 году. Чулков опубликовал статью, в которой, говоря о Вл.Соловьёве, в общем характеризовал покойного философа как «монаха-поэта»10. На это Сергей Соловьёв резко и вполне обоснованно заявил, что «в стихах Соловьёва поэзия жизни празднует свою победу»11. Ответная статья его, однако, интересна ещё неожиданной попыткой указать на непрерывность религиозного развития древнего мира и, в частности, на сопряжённость античного язычества и христианства. «В целом ряде произведений искусства, – пишет Сергей Соловьёв, – древний мир шёл ко вмещению евангельской истины воплощения Бога. <...> Языческому миру не суждено было освободить природу от оков ада, Орфею – вывести Эвридику из Эреба; но новый Орфей, Христос, пройдя сквозь горнило Голгофы, являет светлое утро Воскресения, созидая плоть Свою в красоте и бессмертии. <...> Таким образом, христианство не противоположно язычеству, но развивается из него, преображая и освящая язычество». Отвергая попытки В.В.Розанова объединить христианство с языческим культом плоти, Соловьёв утверждал: «Истинное христианство равно чуждо и естественному пути грубого язычества, и противоестественному пути аскетизма. Побеждая закон природы, христианство ведёт нас к сверхъестественной жизни»12. Эти тезисы помогают понять, что вдохновляло Сергея Соловьёва на многолетнее, профессионально-кропотливое изучение античной литературы в университете. К сожалению, в годы, о которых сейчас идёт речь, высокие рассуждения о христианстве оставались для Соловьёва всего лишь рассуждениями. От живой плоти церковной жизни он был далёк; конкретные проявления «духовной телесности» христианства Соловьёв увидел, например, в танцах Дункан. «В её танце, – писал он в том же 1905 году, – форма окончательно одолевает косность материи, и каждое движение её тела есть воплощение духовного акта. Она, просветлённая и радостная, каждым жестом стряхивала с себя путы хаоса, и её тело казалось необыкновенным, безгрешным и чистым»13. Одновременно Соловьёв писал Блоку: «Я всю жизнь обожал Пушкина, а разве можно совместить это с духовной академией и мистиками, ведущими порядочный образ жизни! <...> Мне Розанов враг заклятый, но и Эрн не друг. <...> Теперь я считаю, что понимание христианства возможно до конца только сквозь сладострастие. И только потому, что в нём пламенеет сладострастие виноградных гроздьев, оно учение вечное, религия будущего. Но довольно одной чёрточки, и правда искажается и вместо неба – чёрная дыра»14.

В юношеском сумбуре слишком часто мелькали «чёрточки» такого рода. Соловьёв был ещё очень далёк от осмысления своего призвания как христианина, оставаясь втянутым в пёструю идеологическую и литературную жизнь. Эмоционально античность была ему, безусловно, ближе, чем христианство, о своём пути он мыслил не христианскими образами. Когда в письме Софье Гиацинтовой Сергей Соловьёв писал: «Я начинаю просыпаться от огрубения, варварства, мистицизма и декадентства. Ты вернула меня в твой изящный и прекрасный мир», – он имел в виду какой угодно мир, но не евангельский.
Наиболее ожесточённо нападал Соловьёв на Блока. Впрочем, в их схватке удар Блока был первым. В его отзыве на сборник стихотворений Соловьёва «Цветы и ладан» звучал суровый приговор: «Все те немногие стихотворения, где есть истинная поэзия, пахнут ладаном, запаха же цветов во всей книге Сергея Соловьёва нет ни малейшего»15. В своём ответе Соловьёв обозвал поэзию Блока «несвязным лепетом и бредом»; главный упрёк по-прежнему адресовался его измене Прекрасной Даме: «Несостоятельность Блока в роли мистического пророка, рыцаря Мадонны за последнее время достаточно выяснилась. Не более удачно играет он роль стихийного гения. Что общего со стихийным титанизмом имеет г. Блок, пересадивший на русскую почву хилые, чахоточные цветы декадентства, создатель бесплотных и бескровных призраков в стиле Мориса Дениса и Метерлинка»16. Блок в статье «Письма о поэзии» (в августе 1908 года) ответно высмеял книгу Соловьёва и вообще «Весы». В своих резких выступлениях, продиктованных полемическим запалом, неправы были оба противника. И весьма далека от истины трактовка происшедшего Корнеем Чуковским, который считал, что Блок впервые познакомился со стихами Сергея Соловьёва лишь после выхода «Цветов и ладана» в свет. «Блок тогда же напечатал в журнальной статье, что Сергей Соловьёв не поэт, а всего только бойкий, бездушный ремесленник, пустой и забубённый рифмач. Вся статья была проникнута тем жестоким презрением, с каким Александр Александрович относился ко всяческой фальши. Взбешённый Сергей Соловьёв ответил ему градом ругательств, но это не смутило поэта: наживать новых и новых врагов за свою «бестактную» и «неуместную» правду – правду, которая колет глаза, – стало с юности его нравственным долгом»17.
Блок знал стихи Сергея Соловьёва и до публикаций, в годы дружбы с автором давал им высокую оценку (не случайно стихи Соловьёва навсегда остались на страницах поэтической тетради юного Блока). Лишь став врагами, друзья начали колоть друг друга «правдой».
Много лет спустя, в 1921 году, отвечая Белому на сообщение о смерти Блока, Соловьёв писал: «…Мы бывали несправедливы к Блоку. Мы не верили в искренность его «снежных костров»18.
В 1908 году полемика всё же завершилась – рецензией Соловьёва на третий сборник Блока «Земля в снегу», более сдержанной по тону, но не менее категоричной по смыслу: «Замкнутая в узкий круг субъективных переживаний, муза Блока не видит жизни с её сложностью и многообразием. Здесь – оригинальность Блока, здесь – его сила. И здесь же осуждение перед лицом объективного искусства»19.
Жёстко выступал Соловьёв и против других писателей, участвовавших в чулковском альманахе, хотя отнюдь не разделявших идей «мистического анархизма», – Ивана Бунина и Сергея Городецкого. Отзывы Сергея Соловьёва на публикации их произведений были резки и несправедливы; Бунин упоминает, что позднее получил от Соловьёва письмо, в котором тот извинялся за написанное прежде и добавлял, что писал «под диктовку».
Ещё в марте 1907 года Сергей Соловьёв писал: «Чувствую глубокое раскаяние в том, что участвовал эту зиму в декадентских журналах. С Гоморрой и Содомом нельзя шутить безнаказанно»20. «Шутки», однако, продолжались, приведя Соловьёва в 1908–1909 годах к увлечению – пусть весьма поверхностному – ницшеанством, Бодлером, да и античным язычеством в виде, уже мало соединимом с христианством. Достаточно характерно стихотворение «Венера и Анхиз»:

Охотник задержал
нетерпеливый бег,
Внезапно позабыв о луке и олене.
Суля усталому
пленительный ночлег,
Богиня ждёт на ложе томной лени.

Под поцелуями горят её колени,
Как роза, нежные и белые, как снег.
Струится с пояса
источник вожделений,
Лобзаний золотых и потаённых нег.

Свивая с круглых плеч
пурпуровую ризу,
Киприда падает в объятия Анхизу,
Её объявшему, как цепкая лоза.
И, плача от любви,
с безумными мольбами,
Он жмет её уста горящими губами,
Её дыханье пьёт
и смотрит ей в глаза21.

Увлекается Соловьёв, видимо, и дотоле совершенно чуждыми ему идеями западного декаданса. В плане «Воспоминаний» под 1908 годом он пометил: «Пребывание в «Доме песни» д'Альгеймов». Характеристику Пьера и Марии (Олениной) д'Альгейм мы находим и в самих воспоминаниях: «Дальгейм (Так у Сергея Соловьёва; правильно – д'Альгейм.) был французский писатель, с резко выраженным мистическим уклоном, одновременно занимавшийся индусами, Сведенборгом, Ронсаром и его плеядой и нашим Мусоргским. Человек этот имел большое влияние на мою жизнь, но это произошло значительно позже, уже в университетские годы. <...> Боря Бугаев и Алексей Сергеевич Петровский были совершенно очарованы пением <М.А.> Дальгейм, и Боря напечатал статью, где называл её «голубой птицей вечности». При всей близости к Белому, Соловьёв никогда не разделял его увлечения теософией и в пении д'Альгейм ощущал одно время «что-то взвинченное и нездоровое»22. Скоро он уже расценивал влияние д'Альгейма как отрицательное. В августе 1909 года Сергей Соловьёв, например, писал в стихотворении, посвящённом В.А.Венкстерну:

Я в общий омут был затянут,
Был опрокинут, был обманут
В моём незрелом мятеже23.

Слова эти, возможно, относятся не только к д'Альгейму, но и ко всей упоминавшейся окололитературной суете.
В 1909 году Сергей Соловьёв начал ощущать преждевременность, ложную направленность и бесплодность своей литературной активности. К этому времени угасла полемика с «мистическим анархизмом», её участники на новых ступенях жизни оказывались рядом с бывшими врагами и далеко от бывших друзей. Распался тактический триумвират Брюсова, Белого, Эллиса; угасли «Весы». Соловьёв отходит от журналистики и публицистики. В 1910 году и он, и Белый примирились с Блоком, который, в свою очередь, вновь повернулся к религиозно-теургическому символизму.
В каком-то смысле завершающей для этого периода является статья Сергея Соловьёва «Символизм и декадентство», написанная примерно в апреле 1909 года. В ней чётко сформулированы сущность декадентства («стремление либо «подновить классиков», либо «стать поэтами современности преходящего исторического момента») и символизма («временное существует для поэта только как символ вечного»). И в этой же статье признана практическая неудача символизма: «Символические начинания нашей эпохи смываются потоком ремесленной стилизации, коммерческого эротизма, наконец, возрождённого народничества со всем его кричащим безвкусием... Философия сводится к коллекциям мозговых фокусов. Религиозная мысль тонет в бесплодных попытках связать веру с наукой, религию с общественностью... Теперь наша поэзия так же далека от своего назначения быть поэзией преображённой земли, как наша общественность далека от назначения быть общественностью правильно возделанной земли: нива вспахана и ждёт сеятеля»24.
Выход из тупика не мог быть простым.

Продолжение в № 06-2011

1 Обращённое к Дункан стихотворение Соловьёва см. в кн.: Сергей Соловьёв. Цветы и ладан. М., 1907. С. 108, 109.
2 Из частного архива.
3 Белый А. Между двух революций... С. 80.
4 Воспоминания С.В.Гиацинтовой цитируются по её книге «С памятью наедине». М., 1989.
5 Литературное наследство. М., 1976. Т. 85. С. 267.

6 Там же. С. 268.
7 Белый А. На рубеже двух столетий... С. 360.
8 Белый А. О Блоке... С. 213.
9 Белый А. Начало века... С. 424.
10 Речь идёт о статье: Чулков Г. Поэзия Вл. Соловьёва / / Вопросы жизни. 1905.
11 Вопросы жизни. 1905. С. 232.
12 Там же. С. 234–236.
13 Соловьёв С. М. Айсадора Дёнкан в Москве // Весы. 1905. № 2. С. 33–40 (подпись С.С.).
14 Письмо С. Соловьёва А. Блоку от 24 февраля 1905 года. Цит. по: Александр Блок: Новые материалы и исследования. Литературное наследство. Т. 92. Кн. 1. С. 394.
15 Блок А. Собрание сочинений: В 8 тт. М.–Л., 1963. Т. 5. С. 155, 156.
16 Цит. по: Литературное наследство. Т. 92. Кн. 1. С. 316.
17 Чуковский К. И. Современники. М., 1962. С. 470.
18 Соловьёв С.М. Письмо А. Белому от 02.11.1921 (РГАЛИ. Ф. 53 (А.Белый). Оп. 1. Ед. хр. 274).

19 Цит. по: Литературное наследство. Т. 92. Кн. 1. С. 316.

20 Соловьёв С.М. Письмо к Г.А.Рачинскому от 21. 03. 1907 (РГАЛИ. Ф. 427 (Е.А. и Г.А.Рачинские). Оп. 1. Ед. хр. 2903).
21 Из частного архива.
22 Соловьёв С. М. Воспоминания... С. 369.
23 Из частного архива.
24 Соловьёв С.М. Символизм и декадентство // Весы. 1909. № 5. С. 53–56.

Таня Тургенева

Духовное возмужание Сергея Соловьёва, вступление в период зрелости, произошло в первую очередь благодаря долгому и мучительному сближению его с будущей женой – Татьяной Алексеевной Тургеневой. Когда они познакомились, в начале 1909 года, ей минуло всего лишь 13 лет, из трёх сестёр Тургеневых Таня была младшей.
Поначалу он испытывал романтические чувства к старшим её сёстрам – сначала к Наташе, потом к Асе; влюблённость в Таню пришла позднее. Но продолжалось и прежнее увлечение – Софьей Гиацинтовой. Семья Тургеневых не желала подобного поклонника для своей дочери. Была ли тому основной причиной разница в возрасте, легкомысленная репутация юноши или что-то ещё – неизвестно.
Для Сергея Соловьёва его последний «роман» оказался неразрывно сплетённым с тяжёлым, даже болезненным, процессом внутреннего перерождения. Суть этого процесса – в изживании духовной раздвоенности, характерной для него с детских и юношеских лет, когда изначальная христианская направленность и влечение к античности, к европейской культуре не соединялись органически.
Первые два года взаимоотношений с Татьяной Тургеневой Сергей Соловьёв описывал так: «То, что между нами начиналось, обещало только безоблачное счастье для нас обоих. Я Таню любил, она меня любила. Всё было просто и ясно. Нас разлучили. Несмотря на разлуку, я целый год жил только мыслью о Тане и был счастлив. От Тани я узнал, что весь этот год Тане внушали, что у меня литературное увлечение, что я уже увлёкся другой… кончилось <…> печальной встречей на Рождество (1911 года. – М.С.). Всё было разбито, и Таня была не виновата. Я едва вынес это, потому что жил только надеждой на встречу. Я закружил в вихре безумного увлечения» (письмо А.Тургеневой от 12 мая 1912 г.).
«Безумное увлечение», «искусдионисизма» – так называл Соловьёв своё увлечение Гиацинтовой, под знаком которого прошли и 1910, и 1911 годы. «Безумным», правда, оно было признано им уже потом, а в 1910 году он писал Гиацинтовой письма почти столь же возвышенные, что и позднее Тургеневой. Роман этот, как уже говорилось, подробно описан самой Гиацинтовой, и её описание на удивление точно совпадает с картиной, воссозданной в письмах Соловьёва. Внутренняя раздвоенность, разлад с самим собой достигли предела. Он вспоминал, что «в вихре… 1911 года все Евангелия спрятал на нижнюю полку, чтобы глаза не мозолили» (письмо Т.Тургеневой от 12 мая 1912 г.). К Гиацинтовой его и тянуло неодолимо, и что-то отталкивало. Ал.Любимовой он признавался: «На Мясницкой (где жила Гиацинтова. – М.С.) бываю очень редко, но, кажется, не в состоянии, – скоро брошусь опять» (письмо от 24 января 1911 г.). На масленицу 1911 года, как вспоминал Соловьёв позднее в письме (от 29 апреля 1912 г.) к Татьяне Тургеневой, он «убежал от театрального содома в монастырь святого Саввы». «Каждый день ходил к вечерне. И образ Ваш всплывал из глубины сердца, но я боялся поверить ему», – продолжал он. Год спустя Соловьёв писал Тургеневой о «злополучном романе» с Софьей Гиацинтовой: «Это было серьёзно, но любви тут не было. Это только был искус, на котором я слишком застрял. Вскоре после первой разлуки с Вами я начал чувствовать, что ещё что-то не изведано, что, прежде чем почить в лоне любви Христовой, надо пройти искус дионисизма... Но с этим искусом я не справился». Стоит, наверное, добавить, что в Софье Гиацинтовой не было ничего особенно дионисийского; искус переживался Соловьёвым, а её вины тут не было никакой – Гиацинтова была всего на год старше Татьяны Тургеневой, в 1910 году ей минуло пятнадцать лет. Впрочем, сама Гиацинтова писала: «<...>Я не могла не сознаваться себе, что <... > мне стало привычным и необходимым его обожание, которое я принимала, вместо того чтобы решительно прервать наши тягостные отношения»1.
Период мрачной раздвоенности и безысходности завершился приступом глубокого психического расстройства. В октябре 1911-го после долгого перерыва он встретился с Тургеневой. Встреча закончилась ссорой, которая лишь усугубила и без того тяжёлое душевное состояние. 31 октября 1911 года Соловьёв покушался на самоубийство. 5 ноября он был направлен в лечебницу доктора Каннабиха, а через несколько месяцев, уже практически выздоровевшим, – в санаторий «Крюково» доктора Вырубова.
Таня навещала Соловьёва в больнице; когда его перевели в санаторий, возобновилась их переписка. Эти письма, сохранившиеся до наших дней, – страстные, напоённые философскими раздумьями послания Соловьёва и болтливые, бездумные записочки гимназистки – доносят атмосферу их любви, столь очевидно неравной и по силе, и по глубине. Легко отметить момент, когда тон писем резко меняется. Сначала влюблённые обращаются друг к другу на «вы», обсуждают хитроумные планы побега за границу от родителей Тани, но после 14 мая 1912 года – тогда Тургенева впервые приехала в санаторий – всё делается иным: письма становятся интимней, появляется обращение на «ты», полная уверенность в отсутствии дальнейших препятствий. И действительно, осенью 1912 года – 16 сентября – состоялась свадьба. В письме к Блоку Соловьёв прямо говорил, что считает эту свадьбу таким же мистическим событием, как в своё время – свадьбу Блока, хотя о том, чтобы видеть в ней «мистерию, приближение к реальному откровению»2, речи не было. О своём браке Сергей Соловьёв писал по-иному, хотя тоже религиозно: «То, что высшее начало, закон и суд любви, явилось мне в Вашем образе, полном прелести весны, солнца и чувства, – не было ли знаком бесконечной милости Божией? Когда люди веками ищут единства и не находят до смерти, мне полное единство явилось в Вас...» – писал он Тургеневой (1 мая 1912 г.).
Сразу после свадьбы молодожёны уехали в Италию; в этом путешествии Соловьёв постоянно вспоминал о «дяде Володе». Они побывали в Бордигере и Риме, где Сергей Соловьёв посетил «кардинала Рамполли (так в оригинале письма; правильно Рамполла. – М.С.), который чуть не сделался Папой, и говорил с ним о дяде Володе»3.
В спокойном семейном кругу потекли короткие и счастливые предвоенные годы. Соловьёв пишет несколько крупных статей и главное – меняет всё направление своей жизни. Он и ранее не знал бездны атеизма, но возмужание связано для него с глубоким вхождением в церковную жизнь, а не просто в абстрактную сферу христианских идей и чувствований. Усадьба Владимира Константиновича Кампиони – отчима сестёр Тургеневых – находилась на Волыни4, и, навещая эту семью, Соловьёв много времени провёл в поездках по пограничной полосе, где на протяжении нескольких веков противостояли друг другу православие и католичество, сплавляясь одновременно в своеобразную «униатскую» культуру.
Волыни Сергей Соловьёв посвятил строки:

Нет, не здесь, где над метелью
Любит дьявол ворожить,
Не под северною елью,
Нет, не здесь я начал жить.
Этот край угрюм и горек!
Только твой мне воздух свеж,
Только ты мне животворен,
Дальний запада рубеж.
Ты – крутых Карпат преддверье!
Отвори же, отвори!
Дай зажечься прежней вере
И любовью озари5.

1.Гиацинтова С. С памятью наедине. М., 1989. С. 460.

2.Соловьёв С.М. и Т.А.Тургенева. Письмо А. А. Блоку от 25. 06.<1912>: «Милый друг Саша, отвечаю тебе на твоё письмо, 9 лет назад написанное. И тебе одному из первых хочу сказать, что обрёл путь в Кану Галилеи, и имя моей невесты – Татьяна Алексеевна Тургенева. В первый раз назвал я её моей невестой 3 года назад. Но «<зл>ые вихри» нас разлучили. Обнимаю тебя, а о том, что в моей душе, лучше всего скажу твоими словами: «И когда заутро ратью чёрной /Двинулась орда, /Был в щите твой лик нерукотворный /Светел навсегда». Твоё «Куликово поле» любимые стихи мои и моей невесты, которая любит тебя вместе со мной и подписывает письмо Сергей Соловьёв Т.Тургенева <...>». (В оригинале у Блока: «И когда, наутро, тучей чёрной /Двинулась орда, /Был в щите Твой лик нерукотворный /Светел навсегда».) Цит. по: Литературное наследство. М., 1980. Т. 92. Кн. 1. С. 401–405.
3. Соловьёв С.М. Письмо А.Любимовой от 04. 01. 1913.
4.Усадьба была расположена в Боголюбах, под Луцком (Волынская губерния).
5.Стихотворение написано в октябре 1922 года, не опубликовано, в частном архиве.

Возвращение
в дом отчий

С 1913 года Сергей Соловьёв более всего размышляет о христианском единстве – он живёт и дышит этой идеей. Любая его статья – говорится ли в ней о войне с Германией, о Гёте, о еврействе и пр. – насыщена размышлениями о будущей Вселенской Церкви. Эта тема волновала Соловьёва более, чем любого другого носителя тогдашней русской религиозной мысли. Развитие его суждений необычайно интересно и самобытно.
В 1913–1915 годы Соловьёв вновь открывает для себя православие. Он поистине преклонился перед тем, что до сих пор знал слишком поверхностно, по-бытовому. Постоянно проводя параллели между католицизмом и православием, неизменно склоняется в пользу последнего. Разумеется, он и в католичестве видит крупное духовное достижение человечества, но полагает его целиком в прошлом и совершенно уверен, что будущее – исключительно за православием. «Католичество в Данте нашло своё окончательное воплощение и завершение. В этом и сила католичества, и его слабость. Католическая теология и мистика имеют нерукотворный и более крепкий, чем медь, памятник – Божественную Комедию, но то, чему поставлен памятник, есть уже конченое, прошлое. И нам кажется, что всё католичество является таким прекрасным памятником былого. Не то – в православии: православие с самого начала было религией менее выявленной, менее определённой, менее оформленной. В глубине византийских и русских скитов хранилась и хранится некая сокровенная тайна. <...> Как и Россия, православие ещё не состарилось, и на него начинают обращаться взоры религиозных мыслителей западной Европы»1. «Православие, <...> поскольку оно уже раскрыло себя, являлось и является более совершенной формой христианства, чем католичество. <...> Обязательный аскетизм всей Церкви в католичестве приводит к развитию в нём чувственного мистицизма, от чего свободна Православная Церковь. <...> Если Католическая Церковь должна быть вся собранием иноков, <...> то православие ограничивает монашество только некоторыми избранными; благодаря этому общий характер церковной жизни в православии более прост, более реален и более очищен от аскетических пороков Католической Церкви; с другой стороны, православное монашество, являясь уделом немногих избранных, достигает той силы аскезы, которая редко встречается в католическом монашестве. <...> Восточное христианство было всегда жизненнее, проще и здоровее — и в то же время в более чистом и совершенном виде пронесло через века идею аскетического подвига» (с. 26, 27).
Сергей Соловьёв в эти годы вступает в резкую полемику с позицией Владимира Соловьёва. «Соловьёва всего лучше опровергает он сам. Если католичество – Запад, византизм – Восток, то Россия – не Запад и не Восток, не католичество и не византизм, а возможность полноты вселенского, кафолического, православного христианства. Но может ли она осуществить эту полноту, если <… > ей следует отречься от своего восточного начала и, как ручью, влиться в великую реку Запада?» (с. 179, 180). В отрицании католичества Сергей Соловьёв забывает даже о близкой ему идее синтеза христианства с культурой и наукой Нового времени и беспокоится о том, что «приняв Унию, Россия не только задушила бы себя религиозно, она задушила бы себя культурно, отделившись от европейской общественности и науки, возникших на развалинах католицизма» (с. 187). Как видно из этих слов, Сергей Соловьёв готов предпочесть католичеству светскую культуру.
В начале 1915 года Сергей Соловьёв поехал в Галицию – занятую в тот период русской армией в результате кратковременных успешных её действий в Первой мировой войне, – посетил город Холм (ныне Хелм) в Польше и Львов2. «<...> Главный мой интерес в Галиции, – отмечал он, – был исследовать состояние Униатской Церкви и первые шаги русской политики в отношении униатов» (с. 256). Здесь Соловьёв впервые увидел и оценил католичество с его живой, а не только архитектурно-живописной стороны: «Львов – город средневекового польского католицизма. Этот католицизм имеет мало общего с весёлым античным католицизмом Рима. Из Рима я уехал решительным врагом католицизма. <...> Но я изменил мой взгляд, ознакомившись с католицизмом в Польше» (с.253). Причём отталкивание от католицизма римского носило преимущественно эмоционально-эстетическую окраску, таковым же, надо заметить, было и тяготение к польскому католицизму. Богословских рассуждений в этих оценках не было. «Когда я попал в костёл в Холме, восторгу моему не было границ. Сидеть в уголочке, устремляя глаза в готические своды, чуть тронутые нежными бледно-серыми красками, видеть, как на нескольких престолах священники возносят чашу, в белых, розовых и фиолетовых ризах, обрамлённых кисеёй и кружевами, под дивные звуки органа, доносящиеся сверху, как пение незримых ангелов, – это было неописуемым наслаждением» (с.253). «А молящаяся толпа! В Риме я видел в церквах только туристов с Бедекером3, там никто не молится. Но как молятся польские женщины! Часами стоят они на коленях, не сводя глаз с тёмного лика Ченстоховской Божией Матери. Иногда только вырывается жалобный стон: «Матка Бозка Ченстоховска, ратуй ны, ратуй!» (с.253, 254).
Соловьёв уже более не говорит о «жизненном и деятельном характере» русского православия в пику католичеству. Оказывается, кое-что «есть в католичестве достойного и чего так не хватает Русской Церкви: крепкой организации, церковной культуры» (с.102). Теперь Соловьёв считает, что русское православие с XIV века «делается по преимуществу созерцательным, в духе восточных религий. Соблюдение обрядов и почитание икон – существенная часть христианства, – в силу косности, неподвижности и отсутствия новых впечатлений, вырождается в суеверие, ханжество и идолопоклонство. Смирение перед Богом вырождается в смирение перед сильными мира сего» (с.95).
Причину упадка Сергей Соловьёв определяет очень чётко: «Киевская Русь составляла одну тесную семью с Западной Европой. Разрыв между Римской и Восточной Церквами тогда ещё только начинался, и Киев знал не только две формы богопочитания, но и единую христианскую Европу», а «когда Россия утратила чувство солидарности с Европой, когда на фоне цареградского золота свершали великие подвиги отречения и безмолвия немногие избранные сосуды благодати, а вся мирская жизнь, вся проза жизни превратилась в сплошную грязь, пьянство и безделье, тогда на это поле, засеянное плевелами, пришёл великий жнец, явился Пётр. Своими могучими руками он принялся выдёргивать плевелы, но выдернул и пшеницу. Объявив борьбу азиатскому образу, который приняла Россия, Пётр подрезал корни той силы, которая в течение стольких веков двигала жизнь русского народа, он превратил Церковь в отрасль государственного управления» (с. 88,96).
В голосе Соловьёва уже слышны ноты негодования, но рассуждения пока ещё философски-умозрительны и относительно спокойны. Он весь отдан именно этой Русской Церкви, твёрдо уверен в её неистребимом превосходстве и правоте перед Римом. Для возрождения православия, по Соловьёву, необходимо восстановление церковного единства: «Не закрывая глаза на грехи католичества, Россия должна понять, что этими грехами не исчерпывается католичество». «Но именно теперь, когда насильственная связь (западной части Украины, находившейся в составе Австро-Венгерской империи. — М.С.) с Римом <...> отходит в область предания, возникает возможность восстановления духовной связи с Римом» (с.275, 277). Из «Истории России» своего деда С.М.Соловьёва он извлекает неожиданные сведения о знаменитом борце с Унией князе Константине Острожском, который хотя и считал Унию неудачей, но и до и после неё выступал за воссоединение Церкви (с. 222–226). Соловьёв с надеждой смотрит на Почаев: «Трудно ожидать, чтобы святыни Ростова и Ярославля стали центрами церковного возрождения. Не то на юге. Святыни Почаева, Холма, Ченстохова – не археологические памятники. Они собирают к себе нарождающиеся церковные силы» (с.103). «<...> Не случайно Почаев стоит у врат Западной Европы. Придёт день, и он соберёт под свою хоругвь всех разрозненных детей церковных «от запада, севера и моря». И на границе Запада и Востока вновь сомкнёт свои ряды единая Вселенская Церковь <...>» (с. 108).
Не видя в «святынях Ростова и Ярославля» сил к возрождению, Соловьёв пока остаётся внутри этих святынь. Он убеждён в превосходстве духа православия над католичеством, пусть и находит теперь это превосходство не в живой ткани русского православия, а в общих чертах отечественного миросозерцания: «<...>Русское христианство <...> более жизнерадостно, более тепло, чем христианство западных народов – католичество». Православная Церковь – как «Церковь Пасхи и апостола Иоанна, Римская Церковь, как Церковь Рождества и апостола Петра» (с.103, 104). Не совсем убедительное преимущество, скорее – разные стороны постижения одной истины; но Сергей Соловьёв по-прежнему уверен, что Римская Церковь должна отречься от своих «заблуждений». В такой предвзятости сквозило ещё и некое патриотическое высокомерие, порождённое первыми военными успехами; Соловьёв рассматривал мировую войну как противоборство христианской «Святой Руси» и империалистической «антихристовой» Германии, предрекая этой борьбе «высокий смысл и мировое значение, если Россия покажет себя в ней как подлинная Христова Русь, Русь любви, жертвы и подвига»4. «Теснимая правительством Италии и Франции, Римская Церковь должна будет искать союза с русским императором, который не раз являлся защитником Церкви. <...> Римский Папа нашёл себе покровителя не в русском царе, а в австрийском императоре и заодно с ним явился и политическим и духовным врагом России и славянства. <...> Дни Австрийской империи сосчитаны. Рано или поздно немецкие земли Австрии сольются с Германской империей. Куда же обратятся тогда взоры Ватикана, как не к России?» (с.278). Военная мощь Российской империи, её главенство – чисто количественное, силовое – среди славянских народов были отождествлены Сергеем Соловьёвым с духовными мощью и главенством над ними, в том числе над католической Польшей: «Глубокий католицизм поляков <...> показывает, что католичество не противно духу славянства, что панславизм вмещает в себя и католичество. Отнять у Польши католицизм – значит <...> иссушить родники духовного творчества Польши. Но как в политическом союзе славянских народов всё обнимается и покрывается Россией, так и в их духовном союзе всё обнимается и покрывается византийским православием» (с.275). Отсюда и дух военного ультиматума в обращении к Риму: «Почитание Божией Матери есть та духовная цепь, которая соединит славянские народы между собою и славянскую семью – с Римом. Но произойти это может не прежде, чем Рим почувствует необходимость воссоединения на основе отречения от многовековых грехов Ватикана и сознания необходимости найти опору в Петрограде» (с. 278).
Возвращение в дом Отчий (так, кстати, называется последний прижизненный поэтический сборник С. Соловьёва) стало для Соловьёва возвращением к церковной жизни, к духовным истокам русского православия, к святоотеческой мысли. В нём пробудился глубокий интерес к монашеству, в частности, к старчеству. Постепенно у Сергея Соловьёва проявилось стремление к священническому служению – проповеди о Христе.
Осенью 1915 года Соловьёв был принят в Московскую Духовную академию, а в начале 1916-го – рукоположен в сан священника. Благодаря университетскому образованию он мог поступить в Академию, минуя обучение в семинарии, а также и не сдавать потом многих экзаменов за академический курс по историко-филологическим дисциплинам.
Обучаясь в Академии, Соловьёв находился у центра православной богословской мысли, так как в эти годы происходило решительное сближение кругов церковных и интеллектуальных. Погружение в церковную жизнь заставило Сергея Соловьёва довольно резко изменить к худшему своё прежнее идеальное мнение о русском православии. Он не мог принять инертность и нежелание каких-либо изменений, и это привело к его противостоянию представителям религиозного ренессанса (в первую очередь священнику Павлу Флоренскому и Владимиру Эрну), пытавшимся философски и исторически оправдать консерватизм в Русской Церкви и, кроме того, считавшим православие единственным светильником Христа в мире. В октябре 1915 года он пишет жене из Петербурга, где находится в связи с предстоящим рукоположением: «Я чувствую себя совсем оптинским монахом, так всё чуждо, грешно и отвратительно. Об Оптинской думаю постоянно, два образа вспыхивают в душе: Трифон и Анатолий, всплывают и зовут неудержимо»5. Неожиданно следует реплика, напоминающая о мучительном конфликте в душе: «Чувствую, что ушёл от всего, кроме Церкви. Но в здешних церквах бывать не могу, кроме Казанского собора и костёла Св. Екатерины»6. Желанных единомышленников и единомыслия в Церкви Соловьёв не нашел: «Положение моё в Академии всё яснее. Предвижу ясно: отношения с ректором будут всё холоднее и тяжелее, с Флоренским разгорится дикая ненависть. Если я удержусь в Академии, то только благодаря либералам Попову, Смирнову и К. <аптереву>. Оказывается, ректор прямо ненавидит пр. <еосвященного> Трифона, считает его комедиантом, а кстати, презирает всех дворян, пролезших в духовное звание. Союз их с Флоренским крепкий и глубокий, и основан он на принципе, который я считаю ложным: на отрицании Христа. <...> Самая большая борьба предстоит после с Флоренским, ибо это змий и эссенция ереси. К тому же он не простит ни малейшего выступления против него. Он хочет предать проф. Попова инквизиции. <...> На Флоренском, с его добротой, можно учиться тому, что есть еретик. Недавно ректор восстал на проф. Покровского, инспектор защитил Покровского. Флор.<енский> заявил, что он голосует с ректором потому, что священник не может думать иначе, чем епископ, а кроме того, Покр.<овский> не нравится ему как человек»7. Вновь ожили в душе «католические соблазны» – например, в конце июня 1916 года отец Сергий встретился с Вл. Абрикосовым. Владимир Владимирович Абрикосов и его жена Анна Ивановна – выпускники Кембриджа – пришли от агностицизма к христианству, а затем присоединились к Католической Церкви. Вернувшись из-за границы в 1910 году и поселившись в огромной квартире на Пречистенском бульваре, Абрикосовы стали ярыми католическими миссионерами в среде студенчества и интеллигенции. Летом 1913 года они побывали в Риме, встретились с Папой Пием X и получили от него одобрение своей деятельности. Тогда же Абрикосовы стали членами «третьего ордена» святого Доминика. «Абрикосов интереснее, чем я думал, – писал Соловьёв жене. – У него ультракатолическая наружность, маленький, зеленоватое лицо, проваленный рот и чёрная бородка, глаза синие и сверкают, очень нервен, но с громадной волей. <...> На пустом столе в его кабинете лежит только серебряное распятие <...>».
Описав встречу с московскими католиками, Соловьёв в том же письме рассказывает о поездке в Оптину Пустынь. «Приехал в Оптину мокрый насквозь. <...> После обедни был у старца Агапита. Старец прекрасный, но, как всегда, говорить не о чем. Просто приятно погреться у благодатного огонька. Вспоминали приезд дяди Володи и Достоевского... Ко мне в номер поселили другого священника. Я было испугался, ожидая седого протоиерея с золотым крестом и восклицанием: «Какие высокие мысли!» Уже спрятал в чемодан католические книги, валявшиеся на столе, но страх оказался напрасен, явился милый молодой священник с Волыни, весёлый и угостительный»8.
В 1915 году Сергей Соловьёв издаёт биографию Владимира Соловьёва. На каждом новом этапе духовного продвижения обращается он к его образу и пути, чтобы сравнить и оценить пройденное. По составленной биографии видна эволюция самого Сергея Михайловича за два коротких, но насыщенных событиями года. У истоков зрелости – весной 1913 года – в статье «Идея Церкви в поэзии Соловьёва» он писал: «Россия <...> не нуждается в религиозном восполнении со стороны Запада». И, что уже упоминалось ранее: «Соловьёва всего лучше опровергает он сам» (с. 179). В биографии же 1915 года речь идёт только о «крайностях католического увлечения»: «То противление, которое встретил В.<ладимир> С.<оловьёв> со стороны национализма, бытовых начал, разлагающих Восточную Церковь, постепенно делало его пристрастным к Церкви Римской. Под влиянием полемики он сходит со своей вселенской точки зрения и временно становится пропагандистом католицизма. Психологически здесь оправдает его самый строгий православный»9. И совсем полярна тезису 1913 года («<...> утверждать, что русское православие нуждается в католичестве для полноты христианства, невозможно», – пишет С.Соловьёв в цит. Сборнике, с. 179) позиция, сформировавшаяся у Сергея Соловьёва уже после 1915 года: «Будем надеяться, что недалеко и до исполнения его (Владимира Соловьёва. – М.С.) главной молитвы, <...> до восстановления церковного единства между Востоком и Римом»10.

1. Соловьёв С.М. Богословские и критические очерки. Собрание статей и публичных лекций. М., 1916. С. 10.
Далее при цитировании этого сборника в скобках указаны соответствующие страницы.

2. Об этой поездке Сергея Соловьёва в Галицию и его пребывании во Львове в феврале 1915 года, кроме очерка «Впечатления Галиции»
(в кн.: Соловьёв С.М. Богословские и критические очерки... С. 239–286), свидетельствует также его письмо к А. Блоку
от 28 мая 1915 года (Литературное наследство. М., 1980. Т. 92. Кн. 1. С. 407).
3. Путеводитель по Риму, выпущенный в Лейпциге всемирно известной книгоиздательской фирмой, основанной Карлом Бедекером, 1801–1859.

4. Здесь же, в докладе «Правда и ложь современного патриотизма», Сергей Соловьёв называет императора Вильгельма «действительным прообразом апокалипсического зверя» (см.: Соловьёв С.М. Богословские и критические очерки... С. 139); а в брошюре «К войне с Германией» (М., 1914) он уподобляет германскую армию войскам «безбожного Навуходоносора».
5. Соловьёв С.М. Письмо Т.А.Соловьёвой (Тургеневой) от 06. 10. 1915. Из архива автора.
6. Там же

7. Письмо Т.А.Соловьёвой (Тургеневой) от 19. 03. 1916.
8. Письмо Т.А.Соловьёвой (Тургеневой) от 07.07. 1916.
9. Соловьёв С.М. Биография Вл.С.Соловьёва // Соловьёв В.С. Стихотворения. Изд. 6. М., 1915. С. 16.
10. Соловьёв С.М. Биография Вл.С.Соловьёва // Соловьёв В.С.Стихотворения. Изд. 7. М., 1921. С. 58

Лицом к католичеству

2 февраля 1917 года священник Сергий Соловьёв участвует в прениях Петроградского религиозно-философского общества. «Во время прений Белый и Соловьёв много нападали на <...> Флоренского – за его черносотенство, идейную двуличность, утверждение, что христианство вне моральных категорий зла и добра, что православие должно быть «уездным», что в нём ничего нет, кроме старчества и т. п.», – записал в своём дневнике секретарь общества С.П.Каблуков. 6 февраля Соловьёв выступает в обществе с докладом под названием «Кризис славянофильства», в котором выделил такие главные темы: «Вселенское призвание славян. Союз православного и католического мира. <...> Идея соединения Церквей как лозунг в борьбе за европейский мир». С.П.Каблуков назвал этот доклад «отходною славянофильству и прошлого, и нынешнего времени...». «Соловьёв не замалчивает вражды русско-польской, в которой до времени Романовых наступала на русских могущественная Польша, при Романовых – ставшая более могущественной Россия, – пишет Каблуков далее. – Выход из создавшегося положения – примирение России с Папой, Церкви восточной с западной. Пора беспристрастно, с добросовестностью и научно заняться изучением причин разделения и оценкой их значения. Только с Римом может быть в духовном союзе Россия... Задетая протестантизмом и кишащая теософическими обществами Англия духовно не близка нам».
«Февральскую революцию Соловьёв принял, но в специфическом ракурсе: уже тогда склонявшийся к католицизму, он увидел в завоёванной свободе совести перспективу для будущего соединения Церквей и тем самым исполнения миссии «славянского гения»1.
Новая позиция Соловьёва нашла своё выражение в его статьях, публиковавшихся в российских журналах в течение 1917 года и в начале 1918-го. Статьи эти резки и обличительны по отношению к церковной реальности. Причины кризиса русского православия он видит прежде всего в его оторванности от Вселенской Церкви: «Глубокая драма России – несоответствие между вселенским христианством, к которому устремляется душа России, и провинциальным, казённым, бытовым строем русской Церкви» («Народоправство», 1918, № 20). «Оторванная от вселенского единства Церковь <...> превращается в мирское учреждение» («Христианская мысль», 1917, № III–IV).
Но Соловьёв решительно отказывается говорить о будущем соединении Церквей, исходящем исключительно из признания вины и покаяния одной из сторон. Между тем в ту пору эту проблему каждая из обеих Церквей решала для себя однозначно: православные считали, что именно католики отпали от Вселенской Церкви; католики же, в свою очередь, утверждали, что грех схизмы лежит на православных.
Соловьёв не упоминает более и об «историческом грехе католичества», напротив: «<...> Жив святой и вечный Запад <...> единственная культура, которая из века в век закономерно развивалась под знаменем креста. Мы увидим, что мы были перед Европой дети, и, быть может, с великим будущим, но которым грозит опасность вообразить себя большими и впасть в непоправимую беду» («Христианская мысль», 1917, № III–IV). «<...> Мы не имеем никаких оснований обвинять католиков в ереси по той простой причине, что эти «ереси» существовали в Римской Церкви с IV и V века, что, однако, не мешало единению Церквей»2.
В марте 1917 года произошла знаменательная встреча Сергея Соловьёва с греко-католическим митрополитом Андреем (графом Шептицким) – в Ярославле, где митрополит дожидался своего освобождения из ссылки после падения самодержавия3. Воспользовавшись относительной свободой, ссыльный прелат встречался с представителями православного духовенства, небезразличными к проблеме соединения Церквей.
Отец Сергий рассказал владыке Андрею о том, что видел во время посещения Галиции в 1915 году жестокость русских военных властей по отношению к униатам и тогда же решил никогда не быть соучастником применения «столь притеснительных и возмущающих совесть мер». Он заметил в этом разговоре, что среди знакомых ему студентов православных Духовных академий в России того времени он встречал три уклона: один вёл их к католичеству, другой – к старообрядчеству, третий – к протестантству. И не встретил ни одного студента, «стремившегося к чистому православию»4.
В самой Русской Церкви Соловьёв не видит более сил, способных преодолеть кризис и возродить на Руси православие. Крайне пессимистична в этом смысле статья «К церковному Собору», опубликованная в журнале «Народоправство» в январе 1917 года (№ 10). Он с горечью отмечает раскол Собора на партии белого и чёрного духовенства, объединить которые могло бы только начало «русской национальной святыни». Но, по мнению отца Сергия, начало это бесплодно в своей изоляции – пример тому старообрядчество. В этой статье Соловьёв окончательно формулирует вывод, очень простой в теории, но весьма отстранённый от исторической реальности: «Православие для нас не русская государственная вера и не русская народная вера, а вера апостолов и учителей православного Востока… Необходимо расширение границ Церкви на Восток и Запад, не в смысле завоевательном, а в смысле слияния её с широким руслом вселенской церковности». Тезис о соединении Церквей формулируется в статье уже по-новому, без разговоров о покаянии Рима.
Единственный реальный путь к возрождению Русской Церкви в том, чтобы повернуть своё лицо к церковному Западу, ибо только там кипит подлинная церковная жизнь», – пишет он в статье «Национальные боги и Бог истинный» («Христианская мысль», 1917, № III–IV).
Настойчиво, из статьи в статью, повторяет отец Сергий, что «наша Церковь должна будет войти в единство Вселенской Церкви», что «соединение Церквей явится началом возрождения русского православия»5. Любая тема подводится им к вопросу о соединении; например, обсуждение необходимости восстановления патриаршества он завершает выводом о том, что «при сохранении государственного или национального характера нашей Церкви едва ли это даст какие-нибудь результаты. <...> Нам надо начинать не с патриаршества, а с восточной Церкви Вселенской» («Народоправство», 1917, № 14).
Соловьёв первым из русских богословов сформулировал и основной тезис экуменизма того времени (напомним, что само экуменическое движение зародилось лишь в начале XX века и окончательно оформилось благодаря – не в последнюю очередь – усилиям эмигрировавших на Запад русских православных мыслителей): «Началом соединения Церквей должно быть стремление к любви, единство в вере и уже затем, как воплощение единства любви и веры, – единство внешней организации... Для осуществления этого дела нужна медленная и терпеливая работа нескольких поколений» («Христианская мысль», 1917, № III–IV).
Хотя в эти годы Сергей Соловьёв уже выступает в роли поборника церковного единства, он пока ещё не состоялся как глубокий мыслитель, как теоретик этой идеи. Он не столько анализирует и объясняет, сколько критикует и декларирует. Поиск реальных принципов объединения для него мучителен, сложен и полон противоречий, и плоды этого поиска – скорее эмоционально окрашенная мысль, нежели цепь логических рассуждений богослова. С его точкой зрения можно было или соглашаться, или не соглашаться, но спорить с ней было трудно.
После Октябрьской революции 1917 года позиция Соловьёва стала ещё резче; теперь он считает, что возрождение России возможно только при условии восстановления церковного единства. Если в январе 1917 года он писал в статье «К церковному Собору»: «скудеет благочестие деревни», и «вырастает благочестие города» – то в первые же дни после Октября появляется статья, в которой речь идёт о «ещё вчера религиозном народе, чуждом западных начал, а теперь чуждом и религии», и лишённом, в силу восточной религиозности, «святой активности, способности к положительному творчеству» («Народоправство», 1918, № 21–22). Сергей Соловьёв не принял Октябрьскую революцию, считая, что «русский террор провозглашает не <...> антихристианство, а лжехристианство» («Накануне», 1918, № 6). В послереволюционной России Соловьёв с самого начала не видел положительной религиозной силы; он отмечал, что «интеллигенция пришла в покинутые народом храмы», но за сказанным чувствуется и недоговорённое «слишком поздно». «Пока народ был нищим и плачущим, Церковь была с ним, теперь Церковь раскрыла свои объятия разгромленной, оплёванной интеллигенции», – пишет он в «Народоправстве», в статье «Разгромленная интеллигенция». Где порождённые созерцанием некоего идеального православия речи о «деятельной» природе его, о необходимости Западу покаяться? Другие, горькие слова звучат теперь из уст Соловьёва: «Тогда как Запад давно готов к борьбе с силами антихристианства <...> Восток, с одной стороны, боится оставить ветхие, отжившие традиции, с другой стороны, без оглядки бросается в омут модернизма. <...> Мы должны склониться перед правдой активного Запада». И, как завершающий удар в колокол: «Необходим новый религиозный посев с Запада» («Накануне», 1918, № 6).

Продолжение в № 09-2011 г.

1 Котрелёв Н.В., Лавров А.В. Переписка Блока с С.М.Соловьёвым (1896–1915) // Литературное наследство. Т. 92. Кн. 1. М., 1980. С. 318, 319.
2 Соловьёв Сергей, священник. Вопрос о соединении Церквей в связи с падением русского самодержавия. М., 1917. С. 9.

3 В сентябре 1914 года, после вступления во Львов русских войск, митрополит Андрей (Шептицкий) был арестован военными властями по подозрению в шпионаже в пользу Австро-Венгрии и депортирован в Россию, где его отправили в ссылку в Нижний Новгород, затем в Курск, а в декабре перевели в Ярославль, где он жил под надзором полиции. 16 марта 1917 года Временное правительство объявило полную амнистию всем политическим заключённым и провозгласило свободу вероисповедания, после чего Шептицкий ждал решения своей судьбы.
4 См.: Василий, диакон. Леонид Фёдоров. Жизнь и деятельность. Рим, 1966. С. 306.
5 В этой связи интересно сообщение, сделанное современным исследователем русского католичества Алексеем Юдиным, который указывает, что в мае 1917 года в Петербурге было создано Общество поборников воссоединения Церквей. Его инициатором стал князь П.М.Волконский. С католической стороны в Общество входили: митрополит Андрей (Шептицкий), архиепископ Эдуард фон Ропп, епископ Ян Цепляк, представители латинского и восточного духовенства. Православными же членами Общества были следующие лица: епископ Пётр (бывший Смоленский), епископ Трифон, старообрядческие епископы Геронтий Петроградский и Иннокентий Нижегородский и Костромской, князь А.Д.Оболенский, князь Э.Э.Ухтомский, князь Е.Н.Трубецкой, Г.А.Рачинский и священник Сергей Соловьёв. См.: Юдин А. Россия и Вселенская Церковь: судьбы русского католичества // Религия и демократия (На пути к свободе совести. Вып. 2). М., 1993. С. 489, 490.

соловьев 1917

Шептицкий 1917

«В белом венчике
из роз...»?

Годы революции и гражданской войны не стали для Сергея Соловьёва временем переломным – в глубинном, духовном смысле. Прежние друзья по литературным занятиям – Блок, Брюсов, Белый – удивительным образом и каждый по-своему увидели в революции пробуждение неких творческих сил, возможность реального преображения мира. К рушащемуся старому миру и сам Соловьёв относился без особых симпатий. Ещё в годы первой русской революции Соловьёв, «подобно многим другим литераторам-символистам, готов был не только признать правоту народной борьбы и даже ведущую роль в ней социал-демократов, но и отождествить долг поэта с долгом революционера и даже утверждать, что истинный поэт радикальнее революционера»1. «Я решусь сказать, – писал он Блоку в 1908 году, – что поэт, поскольку он не изменяет своему назначению и не искажает смысла своей деятельности, ведёт борьбу с капитализмом <...>. Капитализм – химера нашего века. Это адское чудовище пожирает всё святое и прекрасное. В его щупальцах хрустят кости наших братьев. Но золотой меч красоты жалит чёрного гада и наносит ему неисцелимые раны»2. Однако теперь бывшие друзья с лёгким сердцем, не слишком раздумывая, причисляли ко всему отжившему христианство и Церковь. Соловьёв же не мог представить, что в борьбе без Христа или, тем более, против Христа может родиться справедливость. Поэтому, например, он отверг блоковскую поэму «Двенадцать» за попытку – действительно, крайне спорную – соединить революцию и образ Христа, изначально лишь внешне-условный для самого Блока. Соловьёв писал: «Наши террористы выставляют себя почитателями Христа, который будто бы искажён в церковном сознании. Насколько образ Христа, противопоставленный Христу церковному, соответствует евангельскому Христу, хорошо можно видеть из стихов певца современного сатанизма Блока <...>, призывая к кровавой и дикой оргии, он кончает свои стихи такою сладенькой конфеткой: «В венчике из белых роз (Так у Соловьёва. У Блока: «В белом венчике из роз – впереди – Исус Христос». – М.С.) впереди Исус Христос»3.

…Так идут державным шагом,

Позади – голодный пёс,

Впереди – с кровавым флагом,

И за вьюгой невидим,

И от пули невредим,

Нежной поступью надвьюжной,

Снежной россыпью жемчужной,

В белом венчике из роз –

Впереди – Исус Христос.

А.Блок. «Двенадцать». Январь 1918

Иллюстрация Ю.Анненкова к первому изданию

поэмы А.Блока «Двенадцать». 1918

_____________________________________________________________________

Не имея ничего заветного, драгоценного ни в старом мире, ни в новом, Сергей Соловьёв, как и многие российские интеллигенты, оказался, не покидая России, в вынужденной внутренней эмиграции.
Весной 1918 года отец Сергий закончил Академию и ещё недолго оставался при ней доцентом, хотя все занятия фактически уже прекратились. Некоторое время он с женой и тремя дочерьми жил в доме отца Павла Флоренского (как видно, старые академические распри утратили свою значимость в грозную годину). Случайно появившийся в Троице-Сергиевой Лавре богатый мужик, мельник, пригласил Соловьёвых переехать в хлебные и мирные поволжские места – Большой Карай. Там и провел он с семьёй самые тяжкие годы гражданской войны. Отец Сергий зарабатывал на жизнь, учительствуя в школе, обучая на дому дочерей мельника, служил, видимо, и как священник. Первый этап жизни в Карае описан им в поэме «Чужбина», оконченной в 1922 году. Поскольку никаких других источников для получения сведений о том жизненном периоде Сергея Соловьёва нет, обратимся к фрагментам из этой поэмы.

Вытаскивая ноги из сугроба,
Ввалился в избу я. Чего ж ещё?
Натоплен жарко домик хлебороба,
Уютно в нём, тепло и хорошо.
Иконка Пантелеймона с Афона
Вся золотом сияет в уголке,
И ласков, прост хозяин благосклонный
В мукою запылённом пиджаке.
Он целый день на мельнице, в амбаре...
Черничкам и монахам здесь почёт,
Порядком, установленным исстари,
Здесь жизнь полукелейная течёт.
Хозяин мой, навек тебе спасибо:
Ты кроток был, благочестив и прост.
Подсолнухи, мука, пшено и рыба
Не иссякали весь Филиппов пост.
Блестел в столовой медный умывальник,
Шести детей звенел нестройный хор,
А в озарённой солнцем белой спальне
Висел рисунком вышитый ковёр,
Заказанный в уездном городишке.
Проснёшься ночью: всё объято сном,
Хозяйка ставит пироги и пышки,
Ноябрьский день чуть брезжит за окном.
Но виделось при <этом> всём уюте
Крушенье жизни старой. Дочки три,
Возросшие в губернском институте,
Не очень обожали псалтири.
Вздыхала мать: «Уж больно, больно бойки!
Шышнадцать лет, а нас переборщат:
До станции катаются на тройке,
Подсолнухи с солдатами лущат,
Целуются с заезжим комиссаром... »
Отец молчал, и кроткий карий взор
Глядел грустней. Над всем укладом старым
Уже висел последний приговор.
Ещё шумела мельница на скате,
Сребристую развеивая пыль,
Но жизнь всё делалась замысловатей,
И странная осуществлялась быль.

Разительна перемена, произошедшая во «вторую зиму». Осенью 1919 года через Большой Карай проходил Южный фронт. Деникин наступал на Новохопёрск.

<...> Хозяин был больной. У всех ребят
Чесотка вечная, в головках вши,
Всё тело в язвах, с головы до пят...
И нет кругом сочувственной души.
И глубже, глубже падаешь на дно.
Мелькали, словно свора диких псов,
Солдаты сквозь затёкшее окно...
И сколько унизительных часов
Ты видел красный, дымный Исполком!
В медвежьей шапке, бешеным волком
По снегу рыскал красный командир
И гнал хлыстом бессильных стариков...
Через село немало шло полков,
И каждый вечер – безобразный пир
И самогон у мельника в дому.
Но был один всего ужасней ад:
Театр набит битком. Сквозь полутьму
И дым махорки фитили чадят,
И каторжники бритые сидят
У рампы освещённой, вкруг стола.
От крови человечьей вечно пьян,
С глазами похотливого козла,
Орёт матрос перед толпой крестьян:
«Кто видел колесницу Илии?
Всё врут попы, чтобы сосать народ,
Чтоб в бедности вы прежней жили и
Помещики вернули царский гнёт.
Довольно петь акафисты по кельям –
Сознательным народ рабочий стал.
Пусть поп поёт – а то его пристрелим –
Пусть он поёт Интернационал».
У рампы, тусклой лампой озарённой,
Средь крашеных девиц и палачей
Поёт «Вставай, проклятьем заклеймённый...»
Седой старик, и слёзы из очей
Готовы хлынуть. Ни за что на свете
Он не хотел идти, и пулю в лоб
Скорей бы принял, но жена и дети...
И вот поёт средь каторжников поп.
А в лампе керосин чадит последний,
И копоть покрывает лица всех.
Иди, старик, готовиться к обедне:
Господь простит бессилья жалкий грех.

Выжить в эти годы было чудом. Умерла средняя дочь отца Сергия – Мария.
В ноябре 1920 года летит первая весточка в Москву, к старому другу – Ал.Любимовой, – успокаивающая и свидетельствующая о том, что самое страшное позади: «Мы все потолстели, и у меня появились щёки и живот <...>. Батюшка (местный) уезжает, и я буду служить ежедневно обедни в 7 ч. утра и каждый день иметь дело с покойниками». Вскоре вся семья перебирается в уездный город – Балашов. В конце 1920-го – начале 1921 года отец Сергий переезжает в Москву, а жена с дочками остаётся в Балашове.

Возвращение в столицу должно было стать и возвращением к активной жизни. Действительно, развеянное гражданской войной бытие собиралось в новые формы, открывался новый период истории, туманный и непонятный. И именно в это время на отца Сергия обрушилась трагедия – разрыв с женой. Весной 1921 года Татьяна Алексеевна пишет из Балашова мужу в Москву: «Дружу очень с Малининым и Гурием Ев. (пловичем Амитировым. – М.С.), который у нас сделался своим человеком и делает всё, чтобы мне облегчить жизнь». А уже в декабре того же года всё в прежних семейных отношениях совершенно очевидно кончено: «Переезжать в Москву, – пишет она (в письме от 30 декабря 1921 г.), – не вижу никакой возможности при твоём отношении к Гурию. Ты до сих пор видишь в этом что-то эпизодическое, я же вижу в этом свой путь и жизнь <...>. Ты говоришь, что у нас не может быть дружеских отношений. Видит Бог, как мне бы хотелось, если бы ты только примирился и понял, что я мать твоих детей, но жена другого». Сергей Соловьёв действительно не мог примириться с тем, что его «путеводная звезда» закатилась; ещё и год спустя писал он А.Белому: «Т.<аня> от меня прячется, как будто боится разговоров со мной и насильственно идёт по нелепому пути, на котором не найдено ничего, кроме страданий. Ах, какими негодяями она окружена! Они играют на всех скверных нотах её души и пытаются заглушить все хорошие. <...> Она, с наивностью четырнадцатилетней девочки, воображает, что Балашовская пошлятина её «путь и жизнь», а мне <...> кажется, соблазн».
С уходом жены для Сергея Соловьёва рвалась последняя нить, связывавшая его с предреволюционным миром, миром юношеской мечты и веры в грядущее преображение России. Но расставания этого он не хотел, он оставался верен любви:

Пусть мало брашн4
осталось в нашем пире,
Но лишь вдвоём
мы знали иногда
Единственное
мыслимое в мире
Блаженство душ,
слиянных навсегда...

<...> Истлеет страсти пыл,
но вечно свежей
Цветёт любовь небесная.
Молчи:
В твоих глазах
всегда я вижу те же
Знакомые, лазурные лучи5.

Любопытно, что в письме, написанном Сергеем Соловьёвым Татьяне Тургеневой из санатория «Крюково» 7 мая 1905 года, ещё в тот почти безоблачный период, когда недавно начавшийся роман омрачался лишь неприятием со стороны родителей будущей невесты, есть такие строки: «Однажды Метнер (Эмилий Карлович. – М.С.) мне сказал про вас: «Она вас будет любить лет десять, а потом может полюбить кого-нибудь противоположного вам».
В том же письме Соловьёв говорит о своих религиозных исканиях того периода: «Чем больше живу, тем больше понимаю Рождество, а в юности я понимал только Пасху». Далее есть строки об очередном обращении его к творческому наследию Владимира Соловьёва: «Пишу том биографии Владимира Сергеевича, и общение с ним очень меня укрепляет. Только теперь он стал мне ясен до конца».
Упоминает Соловьёв и о литературных трудах, которыми также заполнена его московская жизнь: «Вернулся к филологии. Перевожу Сенеку, разбираю с учениками Фукидида. <...> Пишу очень много стихов, но выступать в роли поэта перед публикой считаю унизительным». В письме звучат щемящие ноты душевного одиночества, тоски по былому, желание иной жизни, более напоминающей счастливые дни из прежних лет: «Многое ко мне возвращается из самой ранней юности <...>. Завтра Николин день. Морозно и звёздно».

1. Котрелёв Н.В., Лавров А.В. Переписка Блока с С.М.Соловьёвым (1896–1915) // Литературное наследство. Т. 92. Кн. 1. М., 1980. С. 318.
2. Цит. по: Котрелёв Н.В., Лавров А.В. Переписка Блока с С.М.Соловьёвым. С. 318.
3. Накануне. М.,1918. № 6, май. Цит. по: Литературное наследство. М., 1980. Т. 92. Кн. 1. С. 319.

4. Брашно (устар.) – яство, пища, еда.
5. Это стихотворение С.М.Соловьёва, написанное в октябре 1922 года, хранится в частном архиве. Публикуется впервые.

Русские католики

«На Рождество 1920 года московский православный священник отец Сергий Соловьёв, племянник известного философа, попросил присоединить его к Католической Церкви»1, – писал исследователь русского католичества священник Поль Майе.
К сожалению, подробные обстоятельства этого события остаются неизвестными, мы не знаем, кем из представителей Католической Церкви был совершён акт присоединения – принятие от Сергея Соловьёва «исповедания веры». Скорее всего Соловьёва принял в католичество экзарх русских католиков Леонид Фёдоров, приехавший в это время в Москву.
Чем же было вызвано такое решение православного священника? Конечно, ему предшествовали длительные духовные поиски, сказалось и влияние идей дяди – Владимира Соловьёва. Немалое значение имело и то, что в те годы Российская Православная Церковь была раздираема расколами и разделена на враждующие группировки. У Сергея Соловьёва это создавало ощущение неуверенности, усиливавшейся перед лицом надвигающегося на христианство воинствующего безбожия. Понятно его стремление найти незыблемую опору «в твёрдом камне Церкви», в «скале Христовой». Таким фундаментом Вселенской Церкви, по его мнению, оставалась, как и прежде, Церковь Католическая, возглавляемая епископом Римским.
Предыстория общины русских католиков, к которой в 1920 году присоединился православный священник Сергий Соловьёв, насчитывала к тому времени менее пятнадцати лет. Известно о русских католиках довольно мало, в основном благодаря исследованиям священника Поля Майе, дьякона Василия (фон Бурманна) и священника Антония Венгера. Обрисуем в общих чертах основные вехи развития русского католицизма.
Понятие «католицизм» в применении к российской действительности неоднозначно: есть существенное различие между католицизмом иностранцев, живших в России, и католицизмом русских, ушедших от православия.
Первый существовал в Российской империи несколько веков, но проблемы, с ним связанные, возникли лишь после присоединения Польши и нескольких крупных депортаций поляков в русские города и в Сибирь. Этот католицизм для его носителей, в первую очередь именно поляков, был не столько знаменем Вселенской Церкви, сколько символом национальной независимости, средством противостояния русификации, а иной раз – и орудием полонизации. В России такой католицизм всегда вызывал подозрение, враждебность, отторжение и страх.
Католицизм русских, ушедших от православия, появился лишь в XIX веке. На протяжении столетия он был уделом тех, кто искал альтернативу летаргически спящей Синодальной Церкви и не желал уходить во внецерковные протестантские общины. В царской России был запрещён переход из православия в любое другое вероисповедание, и решиться на такой шаг мог не всякий. И не у всякого, конечно, была возможность познакомиться с католицизмом. Поэтому на протяжении XIX века католичество было открыто лишь высшей аристократии, это был путь одиночек, которые не мыслили какого-либо соединения своих убеждений с традиционными русскими верованиями. Обычной судьбой католиков-русских была эмиграция. Князь Дмитрий Голицын стал, к примеру, священником в США; его кузина, Елизавета Голицына, тоже переехала в Америку. Эмигрировал в 1836 году и профессор Московского университета Владимир Сергеевич Печерин, ставший за границей католическим священником2. Первой католичкой, оставшейся в России, была княгиня Елизавета Волконская. Католичество приняли и её дети. Вокруг княгини образовался кружок единомышленников – именно к этому кружку примыкал Владимир Соловьёв.
Начало ХХ века – время появления первых общин, состоявших целиком из католиков русского происхождения. Непосредственно из кружка Волконской образовалась такая община в Петербурге; Наталья Сергеевна Ушакова, известная как наиболее активный её член и ходатай перед властями, была кузиной Столыпина и пользовалась благосклонностью вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны. Именно Ушакова собрала в столице трёх православных священников, перешедших в католичество. Заметим, что все они считали необходимым и в католичестве сохранять неприкосновенными православные обряды. Первым был священник Алексий Зерчанинов, ставший убеждённым сторонником католицизма после изучения богословия для диспутов со старообрядцами; второй – священник Иоанн Дейбнер, саратовский чиновник, последователь Владимира Соловьёва, в 1903 году рукоположенный греко-католическим митрополитом Андреем (Шептицким); третий – священник Евстафий Сусалев, который перешёл в католичество из старообрядчества. Все трое переехали в Петербург после манифеста 17 апреля 1905 года, даровавшего свободу совести, что вызвало массовое возвращение в Католическую Церковь бывших униатов, насильственно зачисленных по православному ведомству. Но правительство требовало в таких случаях принятия ими латинского обряда; католичество византийского обряда официально оставалось совершенно неприемлемым. Князь Пётр Волконский писал: «В России законно строить мечети, буддистские пагоды, протестантские часовни любого направления, массонские ложи, даже католические церкви латинского обряда. Но католическая церковь византийского обряда – никогда! Это было бы слишком привлекательно!»3
С 1905 до 1917 года католические общины византийского обряда и в Москве, и в Петербурге существовали на полулегальном положении. Службы по восточному обряду совершались в часовнях, устроенных на частных квартирах. Ходатайства Н.С.Ушаковой могли лишь предотвратить закрытие часовен, но об официальном разрешении и речи не шло. Парадоксальным образом конфликт разворачивался не только с православными властями, но и с католическими. Последовательным сторонником укрепления католичества восточного обряда был митрополит Андрей (Шептицкий). В 1908 году он добился в Риме разрешения учредить должность генерального викария для католиков восточного обряда в России и назначил на эту должность упомянутого А.Зерчанинова. Но польская католическая община и возглавлявшие её священники, проявив худшие черты провинциального, националистического католицизма, в штыки встретили новое течение. Когда Леонид Фёдоров – студент Петербургской Духовной академии, уехавший в Италию и там поступивший в католическую семинарию, – сообщил своему патрону отцу Сциславскому, настоятелю церкви Святой Екатерины в Петербурге, что хочет быть рукоположен в священники восточного обряда, тот в ответ лишил его материального пособия и написал: «Настоящие русские питают непреодолимое отвращение к византизму и татарщине»4. С течением времени стал враждебно относиться к восточному обряду в Католической Церкви и священник Алексий Зерчанинов.
Московская община русских католиков, созданная Владимиром Владимировичем и Анной Ивановной Абрикосовыми, первоначально шла по пути западного обряда. Появившиеся у Абрикосовых – в результате их активной миссионерской деятельности – последователи (в основном среди студенток, курсисток и учительниц) часто становились членами «третьего ордена» святого Доминика, монахиней которого была мать Екатерина (в миру Анна Ивановна Абрикосова). Впоследствии они восприняли восточный обряд и стали именоваться Доминиканской общиной восточного обряда.
В 1913 году наметилось некоторое улучшение положения русских католиков. Начал даже выходить журнал «Слово Истины», пропагандировавший идею воссоединения Церквей. В Петрограде полулегально функционировала часовня восточного обряда на Бармалеевой улице – там служил священник Иоанн Дейбнер.
Короткий период расцвета наступил после Февральской революции 1917 года, когда были сняты все ограничения свободы совести. Митрополит Андрей (Шептицкий) посвятил Владимира Абрикосова в священники, сделав его официальным главой московской общины русских католиков. Экзархом, главой русских католиков восточного обряда во всей России, он назначил священника Леонида Фёдорова – личность в высшей степени незаурядную, – хотя тот до 1917 года находился в тени: сначала за границей, потом в ссылке. В день Пасхи 1917 года священник Леонид Фёдоров прибыл из Тобольска (где отбывал ссылку) в Петроград и сразу же принял участие в пасхальном богослужении. Он стоял вне уже сложившихся к тому времени в русском католичестве группировок, а главное – был последовательным и принципиальным сторонником восточного обряда. В тот же период в Петрограде состоялся Собор под председательством митрополита Андрея (Шептицкого), положивший каноническое основание Русской Католической Церкви.
Большевистская революция прервала всякую деятельность русских католиков. Наступило время, когда прежде всего следовало думать о сохранении жизни. В отчёте Папе Пию XI от 5 мая 1922 года экзарх Леонид Фёдоров так обрисовывал сложившуюся ситуацию: «В России существуют два католических центра: один в Петрограде, другой в Москве. Месяц назад мы смогли образовать третий – в Саратове. В Петрограде у нас около 70 верующих, в Москве около 100; в Саратове только 15. Кроме того, более 200 верующих разбросаны по городам и весям нашей необъятной страны, например, в Вологде, Вятке, Томске, Орле и Пензе. Многие ради спасения жизни в 1918–1920 гг. покинули Россию. Многие умерли от голода и болезней. Число оставивших нас приближается, вероятно, к 2000»5. Одной из основных проблем оставались отношения со священниками латинского обряда. С православным духовенством Фёдоров сумел организовать несколько собеседований, пользовавшихся большим успехом и вызвавших симпатию к русским католикам; однако достигнутый успех был сведён на нет: с одной стороны – запрещением властей повторять собеседования, а с другой – антиправославными выступлениями латинского духовенства, провокационными присоединениями новообращённых из числа православных к западному обряду. Фёдоров писал, что латинские священники «не понимают или не хотят понимать, что их недолговечный успех и немногие души, в том числе много полек, – это ничто в сравнении с колоссальной проблемой примирения 100 миллионов православных, живущих в нашей стране»6. Католиков латинского обряда было, однако, значительно больше, чем католиков восточного обряда; православным оставалось недоумевать: кто же представляет истинную позицию Католической Церкви? «Латиняне утверждают, – писал Фёдоров в Рим, – что воссоединение Церквей – это глупая идея и фантазия. Бесполезно устанавливать отношения с православным духовенством, так как все эти священники бесчестные и развращённые люди. Добиваться сближения католического духовенства с православным означало бы подвергать его опасности индифферентизма, ослабления католического действия. Опять приводится обычный пример: «Культурные русские не привыкли к восточному обряду; они хотят латинского обряда... Умножайте число обращений и не мечтайте о воссоединении Церквей в целом!»7 Такую позицию занимало именно рядовое католическое духовенство; митрополит Андрей (Шептицкий), могилёвский архиепископ Ян Цепляк, сам Папа Бенедикт XV благожелательно относились к католичеству восточного обряда.
В сентябре 1922 года вместе с большой группой учёных, писателей, философов из России были высланы священник Владимир Абрикосов и член московской общины известный публицист Дмитрий Кузьмин-Караваев. Община была практически обезглавлена. Весной 1923 года, когда власти развернули кампанию против Церкви, обвиняя её в сопротивлении изъятию церковных ценностей, прошёл процесс и над католическим духовенством. Тринадцать священнослужителей предстали перед судом; среди них: архиепископ Ян Цепляк, монсеньор Константин Будкевич и экзарх Леонид Фёдоров. Они обвинялись в отказе от передачи церковного имущества властям и в совершении богослужений вне храмов. Прелат Будкевич был расстрелян; остальных ждали различные сроки заключения. Фёдорова, приговорённого к десяти годам тюрьмы, досрочно выпустили на свободу в 1926 году, но вскоре вновь арестовали; отбыв очередной срок заключения, он умер в Вятке 7 марта 1935 года. В ноябре 1923 года в Москве была разгромлена Доминиканская община, возглавлявшаяся Екатериной Абрикосовой.
Именно в эти критические для русского католичества годы священник Сергей Соловьёв присоединяется к Католической Церкви.
Вернувшись из Балашова в Москву в конце 1920 года, Сергей Соловьёв начинает поистине «новую жизнь». Он становится поэтом-переводчиком, преподаёт историю литературы и классические языки, работает в Румянцевском музее. Но это внешние перемены. В духовном же плане главным стало принятие католичества. Этот переход для Сергея Соловьёва оказался трудным и мучительным. 1920–1924 годы стали периодом сомнений и метаний. Внутренняя раздвоенность усугублялась ещё и тем, что Соловьёва покинула жена, явно не одобрявшая его увлечения идеей соединения Церквей. В мае 1921 года Татьяна Тургенева писала Сергею Соловьёву в ответ на его письмо из Москвы: «Я очень рада, что ты видишь, что это не моя фантазия была, что нельзя ехать налаживать отношения с католиками, и без меня это не так просто, а я бы ещё усложнила».
Вот как отзывался о метаниях Сергея Соловьёва экзарх русских католиков Леонид Фёдоров:
«Под первым впечатлением, он «горел, кипел, сверкал», очаровал московскую общину, читал свою книгу «Скала веры», но в то же время сближался и с латинскими священниками, говорил о польской миссии в деле обращения России, о необходимости некоторой латинизации восточного обряда, чем немало смущал русских католиков. Видимо, у него была тогда потребность много делать, а ещё больше – говорить»8.
Из книги диакона Василия (фон Бурманна) о Леониде Фёдорове мы узнаём и следующее: «<...> На Фоминой неделе 1921 г. о. Соловьёв уведомил запиской о. Владимира Абрикосова о том, что сила благодати Божией и молитвы преподобного Сергия вернули его в лоно Православной Церкви. Некоторые даже приписали такую перемену рецидиву психического расстройства, которым он страдал в молодости. Другие говорили об оскорблённом самолюбии, которое не нашло удовлетворения в новом положении. <...> Московские католики отметили, что о. Сергий путался в своих объяснениях: то говорил, что причиной его ухода является «непорядочность московской общины, жестокость и тирания о. Владимира», то благодарил ту же общину за «участливое, хорошее и отеческое отношение» к нему». В том же духе высказывался отец Сергий и в беседе с отцом Леонидом, пришедшим навестить его в Румянцевский музей. «Разговор их длился два с половиной часа. О. <Сергий> Соловьёв одевался тогда по-штатски, писал стихи и увлекался классической литературой. О. Леонида он уверил, что не вернулся в православие, а считает себя «запрещённым католическим священником».
«Нетрудно было, конечно, доказать этому большому младенцу всю вздорность его представлений, – написал об этом свидании о. Леонид. – Ругал я его крепко, а он смиренно слушал. Оказывается, что он не находит в католичестве глубины православия и ещё не разрешил себе окончательно вопрос о папской непогрешимости, о моменте Пресуществления и об отношении Католической Церкви к русским святым. Свой переход он считает ложным шагом (faux pas) и важно заявляет, что призван распространять и углублять «идеи своего дяди». Впечатление он производит жалкое. Кажется порой, что он действительно страдает от раздвоенности. <...> Меня он любит по-прежнему и просил позволения писать мне письма, на что я ему весьма охотно дал согласие».
Однако «это умопомрачение с отпадением», как выразился о. Леонид, оказалось кратковременным. Благодаря старанию и благотворному влиянию о. Михаила Цакуля о. Сергий снова вернулся в лоно (Католической. – М. С.) Церкви»9.
Из письма Сергея Соловьёва к Андрею Белому (19 декабря 1922 года) становится ясно, что колебания между католичеством и православием ещё не прошли: «<...> Я продолжаю верить, что кроме Павла есть ещё и Пётр, и мне кажется, что у тебя всегда была неверная оценка Петра, как начала внешнего, камня фундаментального, но не живоносного. Между тем вспомни слова: «Блажен ты, Симон, сын Ионин... ибо не плоть и кровь открыли тебе это, а Отец Мой, сущий на небесах»? Все молчали, молчал Иоанн, и один Пётр сказал: «Ты – Христос». Здесь начало католицизма. И пусть в нём много вековых грехов, много демонической жути, но ведь это волшебный лес с чудовищами, в глубине которого таится чаша с Божественной кровью. Я отвергнут и католиками, и православными, но всё с большей бодростью чувствую, что иду по правильному, хотя очень опасному и скользкому пути» (курсив мой. – М.С.). Из письма к дочери мы узнаём, что в октябре 1923 года отец Сергий ещё совершает богослужения в православной церкви деревни Надовражино (рядом с имением Коваленских). А уже в 1924-м он пишет работу «Основы вселенского православия», где его отношение к католичеству изложено вполне определённо и без недомолвок. По той части рукописного наследия Соловьёва, которое оказалось доступным автору, нельзя точно проследить, как протекал сам процесс перемен в церковных взглядах отца Сергия, но сохранившиеся документы дают достаточно полное представление о его воззрениях после присоединения к католичеству.

Возвращение к католичеству происходит в 1924 году, что подтверждается документом, опубликованным в «Материалах к биографии Сергея Михайловича Соловьёва», подготовленных иеромонахом Антонием Венгером. Это обращение Сергея Соловьёва к Католической миссии помощи России, написанное на бланке миссии. В нём отец Сергий говорит о том, что передаёт Ватиканской библиотеке рукопись Владимира Соловьёва «История и будущность теократии». Текст обращения датирован 26 августа 1924 года. Под обращением подпись: Племянник Владимира Соловьёва, католический священник восточного обряда. Сергей Соловьёв10.
Отметим ещё раз мужество Сергея Соловьёва, который окончательно связал себя с московской общиной русских католиков именно в тот период, когда она подвергалась репрессиям. Как уже было сказано, в конце сентября 1922 года советские власти выслали за границу настоятеля московской общины священника Владимира Абрикосова. Его заменил священник Николай Александров, но уже в ноябре 1922 года он был арестован вместе с настоятельницей доминиканской общины матерью Екатериной (Анной Ивановной Абрикосовой), почти всеми сестрами и многими из прихожан. Домовая церковь властями была закрыта, часть квартиры Абрикосовых, где размещалась доминиканская община, – обращена в «коммуналку». Следствие продолжалось шесть месяцев.
В середине мая 1924 года всем арестованным по этому делу был вынесен приговор: различные сроки заключения от трёх до десяти лет. В начале июля осуждённые были отправлены по этапу. Знал ли об этом Сергей Соловьёв? Понимал ли, какому риску он себя подвергает?
Конечно, знал – и прекрасно понимал, на что идёт. Более того, именно отсутствие священника в общине и заставило отца Сергия заменить арестованного Николая Александрова и встать во главе московских католиков восточного обряда. Вот как описывает московский приход в этот драматический период биограф экзарха Леонида Фёдорова дьякон Василий фон Бурманн:
«Московский приход, после разгрома 1923–1924 г., представлял печальную картину. То, что ещё оставалось в Москве, было лишь тенью прихода. Тем не менее эти последние из русских католиков (их было человек тридцать) оказались крепко спаянными и глубоко религиозными. Возглавлял их теперь о. Сергий Соловьёв. Его приютил у себя о. Михаил Цакуль в церкви Божией Матери на Грузинах, где о. Сергий совершал литургию по восточному обряду на боковом престоле»11.
Весной 1926 года, выйдя на свободу, экзарх русских католиков Леонид Фёдоров приехал в Москву. Шла Страстная неделя – и отец Леонид мог провести её в храме, вместе с московской общиной. С отцом Сергием они читали Двенадцать Евангелий, совершали пасхальную утреню и литургию. «После службы, в Светлое Воскресенье, все разговлялись в одной из ризниц, имевшей отдельный ход со двора. Эти дни, после тюрьмы, были большой радостью для о. Леонида и отрадой для его совсем уже «малого стада». Видеть о. <Сергия> Соловьёва тоже было для него утешением, так же как и сердечное отношение лично к нему и вообще к русским католикам местных представителей латинского духовенства»12.
Питерская католичка С.А.Лихарева, побывав в Москве, нашла отца Сергия и его прихожан в обстановке поистине исповеднической. Вот что она рассказывала в своих воспоминаниях :
«Дома недостаток во всём, нет даже самого необходимого. Жил он вместе со своим другом в Ваганьковском переулке. Семья – под Москвой. Служил он в Грузинах, где был настоятелем о. Цакуль. Зимой во время богослужения замерзала не только вода, но и вино; приходилось перед Пресуществлением отогревать около кадила. Было Рождественское время... Верующих, да ещё восточников, было мало; они же чтецы, певчие. Беседовали мы у о. Сергия на дому; в другой мой приезд – в одной из небольших чайных. О. Сергия пока ещё не трогали, так как он имел документы профессора и литератора»13.
Как сообщает Лихарева, Сергей Соловьёв несколько раз побывал в Петрограде, чтобы поддержать дух здешней общины. В доме при храме Святой Екатерины на Невском проспекте он провёл два чтения: одно – в память 25-летия со дня смерти Владимира Соловьёва, другое – о восточном богослужении.
В те дни отец Сергий продолжал размышлять о путях к достижению христианского единства. Он считал, что почитание Католической Церковью древнерусских святых могло бы содействовать молитвенному общению католиков и православных и, таким образом, их сближению.

Продолжение в № 11-2011

1 Mailleux P., S. J. Exarch Leonid Fedorov: Bridgebuilder between Rome and Moscow. New York: Kenedy&Sons, 1964. P. 38. Все цитаты из книги Майе даются в переводе с английского.
2 Печерин Владимир Сергеевич (1807–1885), приняв католичество, уехал за границу, жил в монастырях Англии, был членом братства Искупителя (редемптористов); за невозвращение из-за границы и принятие католичества был судим в 1847 году.
3 Цит. по: Mailleux P., S.J. Ibid. P. 43.
4 Цит. по: Василий, диакон. Леонид Фёдоров. Жизнь и деятельность. Рим, 1966. С. 68.

5 Цит. по: Mailleux P., S. J. Ibid. P. 151–152.
6 Ibid. Р. 152.
7 Ibid. Р. 128.

8 Василий, диакон. Леонид Фёдоров… С. 611.
9 Там же. С.611–612.

10 Венгер Антоний, иеромонах. Материалы к биографии Сергея Михайловича Соловьёва // Соловьёв С.М. Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьёва. Брюссель, 1977. С. 3.
11 Василий, диакон. Леонид Фёдоров… С. 610–611.
12 Там же. С. 611–612.
13 Там же. С. 612.

рисунок А. Габричевского

Леонид Федоров

Во главе московской общины

После ареста священника Николая Александрова отец Сергий в 1925 году возглавил общину русских католиков в Москве, вполне сознавая её ущербность, – она состояла всего из нескольких десятков человек. Он служил в римско-католическом храме Непорочного Зачатия на Малой Грузинской улице, где настоятелем был священник Михаил Цакуль, с которым на первых порах у них сложились хорошие отношения. «Всё больше дружу с польским священником Цакулем, – писал Соловьёв старшей дочери Н.С.Соловьёвой (31 марта 1925 года), давно не имел такого хорошего, милого друга, весёлого, умного, очень строгого и очень доброго».
«Придел русских был посвящён Остробрамской иконе Богородицы и являлся одним из четырёх приделов, расположенных, по обыкновению, во всех латинских храмах, – вспоминает прихожанка отца Сергия Н.Н.Рубашова. – Придел располагался ближе ко входу в храм и был в отдалении от главного алтаря. Там стояли подсвечники, посреди придела (на аналое. – М.С.) лежала икона праздника, но внешний вид придела сохранял стиль латинской церкви. Иконостаса не было. Облачался отец Сергий в ризнице и выходил с чашей к престолу... Мне много раз приходилось слышать молитвы на церковнославянском языке в православных храмах, но такого красивого богослужения и таких проникновенных проповедей, как у отца Сергия, мне слышать почти не приходилось. Зимой в храме было холодно, отец Сергий служил в шубе. От соприкосновения с металлом чаши губы его всё время были окровавлены»1.
Сведений о жизни священника Сергия Соловьёва в те годы осталось чрезвычайно мало, собирать их пришлось по крупицам. Уместно, конечно, сказать о некоторых его прихожанах. В воспоминаниях Н.Н.Рубашовой сообщается о нескольких членах общины: «Сёстры Сапожниковы – Валентина Аркадьевна и Тамара Аркадьевна; Валентина Аркадьевна, 1887 года рождения, пришла в Католическую Церковь в 1911 году (ранее она принадлежала к реформатской Церкви), талантливый учёный-филолог – специалист по Данте – и педагог. Свои знания и силы долгие годы отдавала Церкви, делая доклады, проводя научные беседы со студентами и прихожанами. Её знали и ценили и в Университете, и в Институте Красной профессуры, в Коммунистической академии, но из-за своих религиозных убеждений она не могла там долго работать2. Её сестра, Тамара Аркадьевна, старше на год. Пришла в Католическую Церковь в 1916 году. Математик по образованию, она преподавала в школах, была уважаема и любима учениками, часть которых, обретя веру, стали прихожанами греко-католического прихода. Супруги Кайдаловы: жена умерла молодой, а её муж вскоре был выслан за границу. Двух их маленьких детей, Серёжу и Валю, усыновила Людмила Кох, пришедшая в Церковь из секты пятидесятников. Эту семью любил и опекал отец Сергий. Новицкая Анатолия Ивановна и её муж, принявший священство на Соловках, – отец Донат. Оба они впоследствии выехали в Польшу... Особенно трогателен и обаятелен образ Виктории Львовны Бурвассер3. Во время пребывания в Университете она слушала лекции и была на семинарах профессора древних языков и литературы Аполлона Грушко. Профессор Грушко полюбил умную и красивую девушку. Она ответила ему взаимностью. Не знаю, сколько времени продолжалась их связь, но когда Виктория Львовна приняла христианство (крестил её отец Сергий), она нашла в себе силы эту связь порвать и побудить Грушко вернуться к жене. Когда он смертельно заболел, Виктория Львовна вместе с его женой ухаживала за ним».
Об одной из прихожанок Соловьёв писал дочери: «В понедельник я поехал в Надовражино, и в тот же вечер явились из Москвы католики за мной, потому что умерла одна молодая монахиня и надо было её хоронить. Я очень её любил, звали её Татьяна, а в монашестве Мария-Екатерина. Она была из простой мещанской семьи, кончила гимназию и потом стала монахиней и превосходно читала Апостол. Целый год она тяжело болела, перед отъездом в Балашов (на Рождество 1925 года. – М.С.) я последний раз её исповедовал и причастил... До болезни она была румяная, с чудными зубами, хотя и некрасивая, а когда умерла, стала белая, как воск, и похожа на ангела. Мы с Цакулем хоронили её на Ваганьковском кладбище, он служил по-латыни, а я по-славянски» (письмо Н.С.Соловьёвой 12 февраля 1925 года).
В 1929 году над крошечной общиной русских католиков нависла угроза уничтожения. К сожалению, настоятели католических храмов столицы, в том числе и отец Михаил Цакуль, отказали отцу Сергию в алтаре для совершения богослужения по восточному обряду. Настоятель французской церкви Святого Людовика в Москве католический епископ Неве предлагал Соловьёву по договорённости с кем-нибудь из друзей – православных священников – служить в православном храме, но тот отказался: не хотел, по его словам, «дать повод отделённому (от Рима) духовенству говорить: «Он вернулся к нам»4. «Остановка богослужений полная, очень удручающе действует», – писал отец Сергий Н.С.Соловьёвой (11 октября 1929 года).
«Отец Сергий со своей общиной оказался в сложном положении: совершать службы в московских православных храмах он не решался, так как могли пойти разговоры о его возвращении в православие, а первое же богослужение в католическом храме Св. Людовика, где настоятелем был епископ Пий Неве, могло закончиться арестом. Оставался единственный выход – совершать службы в православных церквах под Москвой у знакомых священников (его бывших студентов), которые приняли бы его. Однако это порождало большие трудности для членов его общины. Поэтому-то редкие встречи членов общины на квартире о. Сергия – единственная возможность общения – были так важны для них»5.
Тернистый путь Соловьёва был омрачён и столкновением с реальной позицией католической иерархии – тогда ещё очень консервативной – по отношению к восточному обряду и русским католикам вообще. В своих сочинениях отец Сергий выражал уверенность, что «многовековая, неизменная политика пап гарантирует непреложность восточных обрядов и традиций. Конечно, могут быть отдельные злоупотребления, но это потому, что переходит в католичество горстка интеллигентов, часто потерявших всякую связь с родным своим народом и тогда даже не знающих традиций Русской Церкви»6. Именно с этими «злоупотреблениями» он столкнулся, например, в 1929 году, когда послал свою рукопись о преподобном Сергии Радонежском в Рим, где цензор сделал следующее заключение: «Нельзя говорить о Сергии Радонежском как о святом, потому что в Русской Церкви не было святых после разделения Церквей»7. А ведь как раз совместное почитание католических и православных святых как путь к практическому соединению Церквей было заветной мечтой отца Сергия. Вопрос о почитании преподобного Сергия и других русских святых, живших до Флорентийского собора 1439 года, получил своё благоприятное разрешение только в период понтификата Пия XII.
Кроме богослужений, которые теперь вынужденно совершались на дому, Соловьёв проводил религиозно-философские «семинары» – иногда на квартирах прихожан, иногда у себя дома. Обычно «отец Сергий читал доклад, который затем обсуждался присутствующими, – вспоминает Н.Н.Рубашова. – Некоторые слушатели задавали отцу Сергию вопросы. На религиозно-философские собрания народу приходило не очень много. О месте и времени очередного собрания узнавали друг от друга. Отец Сергий сообщал об этом кому-либо из прихожан, а тот передавал другим... Помню доклад о Вл.Соловьёве у кого-то на квартире. Людей присутствовало немного… Многие хотели знать – был ли Вл.Соловьёв католиком, но об этом, насколько помню, точно не говорилось. Из докладов мне запомнились наиболее яркие: о Сергии Радонежском, о Серафиме Саровском, о таинстве Евхаристии... Иногда возникали дискуссии – среди слушателей бывали и те, кто отдавал предпочтение латинскому обряду и западной церковной культуре, – и отцу Сергию приходилось прививать им любовь к богослужениям Восточной Церкви, к её святыне, к её богословскому наследию. Среди прихожан отца Сергия были как бывшие православные, так и бывшие католики латинского обряда, которые, вступая в браки с православными, охотно принимали восточный обряд».
Характерной чертой духовного руководства отца Сергия была его способность найти верный тон в отношении к Православной Церкви, тон христианина Церкви Вселенской. «Зная хорошо латинский язык, будучи специалистом в этой области, он очень редко употреблял латинские цитаты», – отмечает Рубашова и сообщает о благожелательном отношении к нему православного духовенства. «На богослужения в храме Непорочного Зачатия, когда там служил отец Сергий Соловьёв, часто приходили православные священники, друзья отца Сергия, симпатизировавшие ему и интересовавшиеся католичеством. Уже после присоединения ко Вселенской Церкви отец Сергий никогда не выступал против Православной Церкви, со священнослужителями которой у него сохранились дружеские отношения... Он терпеливо и незлобиво принимал непонимание и недоброжелательность к восточному обряду как некоторых латинских священников, так и мирян, и иногда с остроумием, ему свойственным, шутил по этому поводу».
Бывало, что православные священники приглашали служить его в храмах, так в 1927 году отец Сергий служил литургию на праздник Вознесения в одной из подмосковных православных церквей.
Основной принцип католичества восточного обряда (в литургической практике) сформулировал ещё в 1912 году государственный секретарь Ватикана кардинал Мерри делъ Валь: «Ничего не прибавлять, ничего не убавлять, ничего не изменять» (в восточном обряде, аналогичном обряду Православной Церкви. – М.С.). Таким образом, русские католики оказались в странном положении, «между небом и землёй». Для окружавших их католиков латинского обряда они были обрядово и культурно инородным телом, а для православных – чем-то вроде старообрядцев. Чтобы избежать эклектики – смешения католических и православных традиций, – приходилось лишать себя права создания своей оригинальной традиции, следовать во всём за православием, не принимающим их. Парадоксальность этого положения особенно проявилась уже после II Ватиканского собора, когда новые веяния в Католической Церкви не затронули католиков восточного обряда.
В 1926 году в Россию приехал епископ Мишель д'Эрбиньи, член Общества Иисуса, председатель Папской комиссии «Pro Russia», ректор Папского восточного института, автор исследований о Вл.Соловьёве. Епископ дважды посетил СССР с целью изучения положения религии и Церкви в Советском Союзе. При этом он имел и тайные полномочия по восстановлению католической иерархии в России. Отправляясь в СССР в 1926 году, он официально числился простым священником, но по дороге, проезжая через Германию, был тайно рукоположен там в епископы тогдашним папским нунцием в Берлине кардиналом Эудженио Пачелли, будущим Папой Пием XII. Во время пребывания в СССР Д'Эрбиньи рукоположил четырёх новых католических епископов, среди них был Пий Эжен Неве, назначенный апостольским администратором в Москве. Осенью 1926 года Д'Эрбиньи познакомился с отцом Сергием Соловьёвым. «Он так меня обнимал и целовал, – писал Соловьёв старшей дочери, – что и не знал, как вырваться». В ноябре того же года Неве назначил Соловьёва вице-экзархом католиков восточного обряда – то есть заместителем экзарха Леонида Фёдорова, находившегося в заключении на Соловках. Неве избрал отца Сергия своим духовником. О возникшей взаимной симпатии он писал в Рим вскоре после их первой встречи: «С самых первых слов нашей беседы у меня сложилось о нём приятное впечатление. <...> 18-го числа (сентября 1926 года. – М. С.) мы пошли помолиться на могиле его дяди Владимира. Я был очень взволнован. <...> Многие ли понимают сейчас всю глубину идей этого великого русского мыслителя? О. Сергий подарил мне фотографию Владимира Соловьёва с о. Пирлингом: я был очень растроган этим подарком»8. Н.Н.Рубашова вспоминает: «К восточному обряду монсиньор Неве относился с большой любовью, и хотя никогда не служил по восточному обряду, хорошо знал его. В беседах со мной он часто высказывал своё неодобрение тем русским католикам, которые практиковали западный обряд. Он считал, что русские должны практиковать только восточный обряд».
С осени 1929 года Сергей Соловьёв переходит на «катакомбное» положение. «После упразднения общины русских католиков некоторые прихожане вошли в западную общину храма Непорочного Зачатия, а другие стали собираться для богослужения на квартирах... Отец Сергий забрал из храма Непорочного Зачатия несколько облачений, напрестольное Евангелие, антиминс и другие вещи, необходимые для совершения богослужения на дому. Богослужения проходили в катакомбных условиях, присутствовали только несколько человек, служил он всегда по восточному обряду. Престолом у него был обычный, накрытый белой скатертью стол» (из воспоминаний Н.Н.Рубашовой).
Безусловно, существование отца Сергия давно – и против его воли – приобрело характер раздвоенности. С его знаниями нетрудно было найти кусок хлеба. Долгое время удавалось читать лекции по античной литературе: в 1921–1922 годах – в 1-й государственной «профессионально-технической школе поэтики», позднее, до 1928 года, – в Литературном институте. Заработок, и весьма существенный, давали переводы: в первую очередь с греческого – Эсхила, Софокла; с латыни – Сенеки, Вергилия; с немецкого – Гёте; с итальянского – Тассо. Специально ради заработков он выучил английский (переводил Шекспира, Диккенса) и польский (для переводов Мицкевича) языки. Работа велась, к сожалению, в условиях жёсткой конкуренции (прежде всего потому, что в те годы подобным образом кормилось много «бывших»), в постоянной спешке – и не всегда на должном уровне. Однако многие из сделанных тогда Соловьёвым переводов, особенно Софокла, Эсхила, Гёте, Мицкевича, стали классическими и публикуются по сей день. Он пытался выбрать авторов, близких себе по духу. О Мицкевиче, например, писал: «Перевод Мицкевича, кроме финансов, доставит мне громадное наслаждение, этот поэт как-то мне родствен. Он очень революционен – но так глубоко религиозен и изображает таких прекрасных священников, что сейчас это печатать невозможно. Всё-таки стараюсь протащить как можно больше. Никогда нельзя знать наверное, что пропустят и что запретят» (письмо Н.С.Соловьёвой). Обращение к античным авторам было данью старой любви. В связи с постановкой «Орестеи» во 2-ом МХАТе Соловьёв писал: «Этот спектакль, кроме художественного значения, будет иметь и большое религиозное значение, так как здесь в дивной музыке изображено торжество духа над телом, ума над глупостью и любви над мудростью... Богиня Афина со щитом и копьём очень напоминает Пресвятую Деву Марию, когда Церковь славит Её как «взбранную воеводу» (письмо Н.С.Соловьёвой).
К сожалению, о тех годах оставили свои воспоминания в основном люди, для которых круг, близкий Соловьёву, был чужим. Уникально в своём роде свидетельство драматурга Сергея Ермолинского, передающее хотя бы общую атмосферу этой своеобразной интеллигентской среды; позволим себе привести из них пространную цитату: «На Пречистенке, в её кривых и тесных переулках, застроенных уютными особнячками, жила особая прослойка тогдашней московской интеллигенции. Территориальный признак здесь случаен (необязательно «пречистенцу» жить на Пречистенке), но наименование это не случайно. Именно здесь исстари селилась московская профессура, имена её до сих пор составляют гордость русской общественной мысли. Здесь находились и наиболее передовые гимназии – Поливанова, Арсеньевой <...>. В двадцатые годы эти традиции как бы сохранялись, но они теряли живые корни, продолжая существовать искусственно, оранжерейно...
Советские «пречистенцы» жили келейной жизнью. Они писали литературоведческие комментарии, выступали с небольшими, сугубо академическими статьями и публикациями в журналах и бюллетенях.
Жили они в тесном кругу, общаясь друг с другом.
Квартиры их, уплотнённые в одну, реже в две комнаты, превратившись в коммунальные – самый распространённый вид жилища тогдашнего москвича, – напоминали застывшие музеи предреволюционной поры. В их комнатах громоздилось красное дерево, старые книги, бронза, картины. Они были островитянами в мутном потоке нэпа, среди народившихся короткометражных капиталистов и возрождающегося мещанства, но в равной степени отделены и от веяний новой, формирующейся культуры, ещё очень противоречивой, зачастую прямолинейно примитивной в своих первых проявлениях.
У «пречистенцев» чтились филологи и философы.
Они забавлялись беседами о Риккерте и Когене. В моду входили Фрейд и Шпенглер с его пресловутым «Закатом Европы», в котором их привлекала мысль, что главенство политики является типичным признаком вырождения общества. А посему они толковали об образе, взятом из природы и преображённом творчеством, о музыкальных корнях искусства, о мелодии, связанной с ритмом. В них всё ещё сохранялась рафинированность декадентщины предреволюционной поры, но они считали себя продолжателями самых высоких традиций московской интеллигенции»9.
К приведённым воспоминаниям надо, наверное, добавить, что «келейная» жизнь «пречистенцев» не добровольно была выбрана ими, как не выбирал экзарх Леонид Фёдоров для своего проживания соловецкую келью. У этих людей будущее было отнято. Отец Сергий Соловьёв по многим признакам – происхождению, воспитанию, даже по месту рождения – относился к «пречистенцам», и в эти годы он тоже писал литературоведческие работы, оставшиеся неопубликованными: о творчестве Баратынского и о «Тиэсте» Сенеки. Были написаны им и воспоминания, многократно цитировавшиеся выше. Но и в этой среде он оставался чужаком – из-за священства, из-за католичества. Ему самому двойная жизнь давалась нелегко: и чисто физически, и духовно. Описав дочери визит к Качалову в связи с постановкой «Прометея», переведённого им, Соловьёв добавляет: «Очень тяжело для священника ходить по актёрам, особенно в дни Великого поста, когда ежедневно служишь в церкви».
Несколько лет подряд отец Сергий на лето уезжал вместе с дочерьми к поэту Максимилиану Волошину в Коктебель, где собирались многие представители старой интеллигенции. Вот как вспоминает о нём один из гостей «Дома поэта» (так называл свой гостеприимный дом Волошин) С.В.Шервинский: «Последний раз мы встретились летом 1926 года в Коктебеле, в гостях у Макса Волошина. В те годы там собиралась значительная группа литераторов, проводившая в Коктебеле время своего отдыха. Там были священник Дурылин, Белый, Габричевский. Мы довольно весело проводили время, устраивали любительские спектакли, в которых я принимал большое участие, шуточные вечеринки, танцы и т.д.
С.<ергей>М.<ихайлович> во всём этом никакого участия не принимал. Жил он в соседнем от волошинского дома здании и почти всё время проводил в своей комнате, как в монастырской келье, в полном уединении. Одет он был в цивильный костюм – чёрные брюки и куртку. Однажды я зашёл в комнату к С.М. и стал его уговаривать пойти в наше общество развлечься, немного пообщаться и отдохнуть. При этом я уверял его, что ничего плохого, не подобающего его сану, не произойдёт. На это С.М., показывая на свою очень скромную старенькую чёрную куртку, сказал: «И без того, вот этим святые ризы унижены, а вы говорите идти развлекаться, нет уж, дорогой, увольте...» Впрочем, он принимал участие в религиозно-философском вечере, посвящённом 700-летию со дня смерти св. Франциска Ассизского, который устроили отдыхающие литераторы»10.
Сергей Соловьёв очень любил Волошина, с удовольствием бывал у него в Крыму и посвящал Коктебелю стихи, но тем не менее в 1929 году в письме к дочери он говорит: «Гадкая репутация Коктебеля, где расстроилось столько счастливых людей и браков, что признаёт и сам Макс. Для Макса, Габричевских и их окружения жизнь есть игра... Конечно, это не вполне исчерпывает этих людей, есть и у них минуты, когда они бывают человечны и серьёзны, но типично и для Коктебеля, и для «золотой молодёжи» (довольно серенькой, лысоватенькой и обрюзгшей) именно это циничное отношение ко всему, что имеет действительную цену».

Продолжение в № 12 - 2011

1 Рубашова Н.Н. Воспоминания, не опубликованы, из архива автора.
2 В.А.Сапожникова была арестована 16 февраля 1931 года вместе с Сергеем Соловьёвым и другими его прихожанами.
После пятилетнего заключения поселилась в Подольске, где работала письмоносцем.
3 В.Л.Бурвассер была арестована вместе с Сергеем Соловьёвым. Погибла во время следствия в Бутырской тюрьме в 1931 году.

4 Ветер Антоний, иеромонах. Материалы к биографии Сергея Михайловича Соловьёва // Соловьёв С.М. Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьёва. Брюссель, 1977. С. 7.
5 Осипова И.И. Указ. соч. С.22.
6 Соловьёв С.М. Сборник неопубликованных сочинений 20-х годов (черновые, с трудом поддающиеся расшифровке записи в старой конторской книге); в частном архиве.
7 Ветер Антоний, иеромонах. Материалы к биографии... С. 7.

8 Ветер Антуан. Рим и Москва: 1900–1950. М., 2000. С. 199.

9 Ермолинский Сергей. Драматические сочинения. М., 1982. С. 607–608.

10 Шервинский С.В. Воспоминания, не опубликованы, из архива автора

Священник Сергей Соловьёв и настоятель католического храма на Малой Грузинской в Москве Михаил Цакуль с группой детей в церковном дворе. Фото 1926 года

Член общины русских католиков Нора Николаевна Рубашова. Фото, 1980-е гг.

Неве

Цакуль

Закат

После провозглашения митрополитом Сергием (Страгородским) – в июле 1927 года – декларации о лояльности Православной Церкви новой власти произошёл раскол духовенства на два лагеря. Группа православных епископов, духовенства и мирян, не признавших этой декларации митрополита Сергия и его главенства в Русской Православной Церкови, получила название «иосифовцы», «иосифляне» – по имени её руководителя, митрополита Ленинградского Иосифа (Петровых). У Соловьёва возникла идея объединения этой группы с русскими католиками, и он составил некое воззвание, в котором призывал иосифовцев присоединиться к Риму. «Хотя обе эти силы стоят на разных религиозных позициях, – писал он о своей декларации, – учитывая их враждебное отношение к соввласти, я рассчитывал, что именно это враждебное отношение <…> может их объединить для общей борьбы с соввластью»1. Обращение это Соловьёв понёс к епископу Невё, чтобы получить его благословение, но тот счёл декларацию несвоевременной и опасной как для самого автора, так и для других людей, и чтобы предотвратить возможные последствия этого безрассудного, по его мнению, поступка, постарался уничтожить все копии обращения отца Сергия. Но Невё не знал, что у того остались два её экземпляра. Один из них и был найден у знакомых Соловьёва при обыске. Его обвинили в антисоветской деятельности. Община русских католиков была малочисленной, но за нею велось наблюдение; к тому же любые связи с иностранцами тогда расценивались как прямое доказательство шпионажа.
Вот что пишет о последних днях Сергея Соловьёва на свободе его дочь Наталья Сергеевна: «С осени 1931 года я переехала в Москву окончательно и поселилась с отцом в 7-м Ростовском переулке в его четырнадцатиметровой комнате с большим окном, смотрящим на Киевский вокзал, по ту сторону Москвы-реки. (Дом стоял на высоком косогоре и имел выход на набережную.)
Ещё с 1922 года возникло странное несоответствие между высокой оценкой С.Соловьёва как поэта-переводчика и учёного-филолога (большое количество заказов, получение комнаты из фондов Центральной комиссии улучшения быта учёных) и тем, что от знакомых стали поступать сигналы о том, что деятельностью отца интересуется ОГПУ.
Всё говорило о скором решении участи отца…»2.
В ночь с 15-го на 16 февраля 1931 года отец Сергий Соловьёв, а одновременно с ним православный священник Александр (Васильев) и многие прихожане его общины, среди них Екатерина Малиновская, Валентина Сапожникова, Виктория Бурвассер, Нора Рубашова, были арестованы.
Соловьёв на допросах не отрицал, что получал от епископа Невё денежные средства для общины, – для следствия это было подтверждением шпионажа в пользу Ватикана и Франции и содействия интервенции.
То же сообщал органам и «добровольный помощник»: «Соловьёв в беседах со мной проявлял исключительную осведомлённость о важнейших политических фактах в СССР. <...> Он имеет интересные знакомства среди инженеров и профессуры и православного духовенства, и эти знакомства Соловьёв использует <...> в целях получения ряда сведений и передачи их Невё <...>, а от Невё получал исчерпывающие указания. <...>Вся эта община восточников рассматривалась Невё как одна из вспомогательных сил, долженствующих помочь Франции в её деятельности против СССР»3. Следствие добивалось от свидетелей показаний, подтверждавших шпионскую деятельность представителей католического духовенства, и получало их. Так, православный священник Александр Васильев показывал: «Во время многочисленных визитов к епископу Невё меня крайне поражала отличная осведомлённость Невё в делах Православной Церкви. Такая осведомлённость могла являться только результатом наличия у Невё информаторов из среды православных священников. Предполагаю, что такими информаторами являлись настоятель Петровского монастыря епископ Варфоломей и Соловьёв С.М. Невё, говоря об этих лицах, неизменно отзывался о них с большой похвалой и одобрением»4.
В тюрьме Соловьёв пробыл чуть более четырёх месяцев. Через много лет Н.Н.Рубашова вспоминала:
«Следствие закончилось очень быстро, но было задержано приведение приговора в исполнение, благодаря хлопотам и заботам Екатерины Павловны Пешковой (в то время возглавлявшей советский Красный Крест. – М.С.), которую я хорошо знала. Пешкова, вероятно, хлопотала о судьбе отца Сергия, благодаря этому его и выпустили. Моя встреча с ним во внутренней тюрьме ГПУ на Лубянке произошла, возможно, по недосмотру охраны. Нас одновременно проводили по одному и тому же коридору. Возможно, надзиратели не заметили приближения другого конвоя, который вёл арестованного отца Сергия, а может быть, я, не исполнив приказа повернуться лицом к стене, могла несколько мгновений видеть отца Сергия, проходившего мимо... По его виду я поняла, что ему очень плохо, что он тяжело болен. Я была так потрясена его внешним видом, что не смогла ничего ему сказать. Было заметно, что его рассудок уже помутился. О том, что он заболел, мне было сказано следователем во время следствия. Наше дело вёл старший следователь Ульрих – «специалист» по католикам, а также следователь Каменев. Под следствием в тюрьме отец Сергий находился с 16 февраля по 25 августа 1931 года»5.
Об этих же событиях дочь отца Сергия Н.С.Соловьёва пишет: «У отца был очень интеллигентный и квалифицированный следователь – специалист по польским делам Циммеровский. Я убеждена, что он уверился в полной невиновности отца, но снять с него и его группы обвинения не мог, потому что это политическое дело было связано с епископом Невё, который пользовался дипломатической почтой в своих сношениях с Ватиканом, с высокими представителями католичества во Франции»6.
Да, этот следователь понимал, что о.Сергий был идеалистом, не связывавшим своё служение в Церкви с политикой. Но всё следствие шло именно по этому пути.
Во время пребывания Сергея Михайловича Соловьёва во внутренней тюрьме ОГПУ нервное перенапряжение вновь, как и девятнадцать лет тому назад, вызвало расстройство его психики. Перепуганный угрозами ареста его дочерей, ложью следствия о расстреле епископа Невё, он подписывал тяжёлые обвинения и против себя, и против членов своей общины.
Но приговор был вынесен довольно мягкий: десять лет ссылки (в Алма-Ату, тогдашнюю столицу Казахстана). 25 августа Соловьёва освободили из тюрьмы, и был уже куплен билет на поезд, но обострилась болезнь, и 5 сентября 1931 года Соловьёва доставили в так называемую Троицкую колонию – психиатрическую больницу на станции Столбовая Курской железной дороги в 64 километрах от Москвы.
Епископ Невё тогда писал в одном из писем в Рим об отце Сергии, ссылаясь на сообщение Екатерины Малиновской, освобождённой вместе с Соловьёвым: «О здоровье отца Сергия она рассказала очень грустные факты. Он так худ, что при виде его можно испугаться... Ему сказали, что <...> обе дочери арестованы. Вследствие этого отец Сергий потерял способность здраво рассуждать». «В разговоре у себя дома он обронил слова: «Я всех выдал». Правда ли это? Или это игра его воображения? Один Бог знает истину».
На Столбовой отец Сергий пробыл чуть больше года. В ноябре 1932-го он был выпущен на поруки одной из его дочерей. В течение трёх последующих лет Сергей Михайлович большую часть времени проводит в психиатрических клиниках: 1-го Медицинского института, в Донской больнице, в больнице имени Кащенко. В этот период, в 1933 году, в издательстве «Academia» в свет вышел последний прижизненный литературный труд Соловьёва – поэтический перевод трагедий Сенеки.
По воспоминаниям дочери, «болезненное состояние С.М.Соловьёва усугублялось тем, что он подверг себя казни, заключавшейся в отказе от всякой деятельности». «Недовольство собой у него начало проявляться задолго до болезни, внешне оно выражалось в том, что он никогда не фотографировался и не смотрелся в зеркало. Единственное изображение его внешности – портрет, выполненный художником М.С.Родионовым в 1925 году7. Он не передаёт главного, что одушевляло, озаряло его лицо, – глаз, о которых кто-то из хорошо знавших философа Владимира Соловьёва восклицал: «Опять я вижу соловьёвские глаза!» В болезни глаза приобрели трагическое выражение. Отца мучило ощущение своей вины перед теми, кто ему поверил, за ним последовал и оказался в тюрьме. Наступало очередное обострение болезни, и его приходилось в очередной раз помещать в психиатрическую больницу. Он твердил: «Я отравил весь мир! Смотри – небо темнеет, с него падают мёртвые птицы». Он жил ожиданием конца света, и однажды это привело к тому, что во время побывки дома он вечером не вернулся с прогулки, только на следующий день его привёз милиционер. (После этого случая его уже не отпускали из больницы.) Дома его ожидали друзья и близкие, собравшиеся по поднятой мною тревоге. Он очень трезво рассказал о том, что решил встретить конец света на Николаевском вокзале, откуда уезжали в милое Дедово, в Надовражино, в Шахматово. Когда он пешком пришёл на вокзал, была уже ночь. Спящих на лавках и на полу людей он принял за умерших. Стояла поздняя осень. Отец решил встретить смерть среди деревьев и оказался в Сокольниках. Очевидно, он утром вышел на шоссе, где его обнаружил милиционер. Отец ни с кем не хотел встречаться, сохранял только горячую любовь к дочерям»8.
И несмотря на внутренние метания, перипетии судьбы, душевную болезнь, Соловьёв неизменно и живо интересовался всем, что было связано с его детьми. Мысли о дочерях не оставляли Сергея Михайловича в самые сложные моменты жизни. Свидетельства этому можно найти в его письмах за разные годы и к самим детям, и к близким друзьям.
«Дорогая моя Туся (его дочь Наталья Сергеевна. – М.С.), бесконечно тебя благодарю за всю твою преданность и заботы. <...> Но, дорогая, заботься о себе, твоё положение меня беспокоит. Дни и ночи думаю о тебе и Лёле (дочери Ольге Сергеевне. – М.С.). Вспоминается прошлое: Дедово, Коктебель, Мураново. Кажется, как мало я для вас сделал, и хочется попросить прощения»9.
«Многоуважаемая и дорогая Елена Васильевна (Гениева. – М.С.), от души благодарю за память и посылку. Но пищевых посылок не надо. Я страдаю другим голодом: не имею вестей о моих детях больше месяца. Это мучает день и ночь. Если знаете что-нибудь, сообщите. Вообще, прошу всех, кто меня помнит, больше заботиться о моих детях, чем обо мне»10.
9 июня 1936 года Соловьёв в последний раз переступает порог больницы имени Кащенко. В августе 1941 года больницу эвакуировали из Москвы в Казань, где он умер 2 марта 1942 года.
От десятилетнего пребывания отца Сергия в больницах осталась лишь история болезни да воспоминания брата его зятя – Евгения Львовича Фейнберга.
Медицинское дело открывается длинным перечнем родственников, страдавших психическими расстройствами, – в их числе и Владимир Соловьёв. История заболевания кратка: «странности стали проявляться в 26 лет, в 1931 г. острая вспышка». «Депрессия продолжается с рядом ипохондрических идей» – помета 1935 года11.
Воспоминания Е.Л.Фейнберга о пребывании С.М.Соловьёва в Казани – единственный источник, проливающий свет на последний период жизни Соловьёва, который долгое время оставался никому не известным.
«В числе других больных московской психиатрической больницы имени Кащенко Сергей Михайлович в конце лета 1941 года был эвакуирован из Москвы в Казань и помещён в Казанскую психиатрическую больницу (КПБ). Я с семьёй находился в это время в Казани как сотрудник эвакуированного туда Физического института Академии наук СССР. Дочь Сергея Михайловича, Наталья Сергеевна, бывшая замужем за моим братом И.Л.Фейнбергом (он был на фронте), осенью того же года прислала мне письмо, прося разыскать отца и установить с ним контакт.
<...> Сергея Михайловича удалось разыскать с большим запозданием, насколько помню, уже поздней осенью, вероятно, в конце октября или начале ноября.
…Врач повёл меня за собой, переходя из одного отделения в другое, тщательно запирая за собой каждую дверь. Слева от широкого коридора, по которому мы шли, помещались палаты. Двери в них были широко распахнуты. В коридоре и палатах сидели, стояли, лежали больные, некоторые расхаживали, многие монотонно двигали руками и туловищем. В общем, обычная картина психиатрической лечебницы, но сильно переполненной. Наконец врач завёл меня в одну палату, где слева от входа, в средней из трёх прижатых к стене кроватей, неподвижно лежал на спине и смотрел в потолок, укрывшись одеялом до подбородка, небритый полуседой человек с длинным худым лицом. Врач, который произвёл на меня очень хорошее впечатление, подробно рассказал мне, что Сергей Михайлович находится в состоянии апатии (это моё слово – я не помню, какое слово употребил врач, может быть – глубокой депрессии); отказывается от еды – говорит, что не может есть (применяли, насколько помню, искусственное питание); мало говорит – утверждает, что ему трудно; не читает – говорит, что не может: не видит и т.п.
Я до того никогда не видел Сергея Михайловича. Мне было известно, что он очень отрицательно относился к моему брату, поэтому я не удивился, когда на слова врача, представившего меня, и на поясняющие мои слова он лишь повернул на подушке голову, посмотрел на меня и снова уставился в потолок. По моей просьбе Сергея Михайловича вскоре перевели в «лёгкое», «санаторное», отделение, помещавшееся на втором или третьем этаже «главной части» здания. Здесь я и посещал его впоследствии – насколько помню, каждое воскресенье в течение последующих одного-двух месяцев. Сергей Михайлович выходил ко мне в коридор, освещавшийся тусклой электрической лампочкой на свисавшем с потолка шнуре. По обеим сторонам коридора стояли стулья, на которых и усаживались посетители с больными.
От посещения к посещению наши разговоры становились более нормальными в том смысле, что Сергея Михайловича удалось «разговорить» – вначале он почти только молчал, кратко отвечая на мои вопросы и продолжая утверждать, что читать он не может – не видит. Однако когда я однажды принёс ему письмо от Натальи Сергеевны – вероятно, это было уже в декабре, – он жадно схватил листок двумя руками, стал под лампочкой и быстро, без всякого труда прочёл его.
В это время он уже не отказывался от пищи, ни на что не жаловался, брал и приносимые мною жалкие продуктовые передачи. Наталья Сергеевна прислала кое-что из белья.
Я очень плохо помню содержание наших разговоров. Я и тогда был совершенно арелигиозен (скорее даже антирелигиозен), поэтому, хотя и знал смутно о религиозности Сергея Михайловича, считал бестактным поднимать эту тему – и твёрдо знаю, что она в наших разговорах не фигурировала. Но моя жена ясно помнит, что с последних посещений я возвращался возбуждённый, с горящими глазами, и говорил, что были интересные разговоры на литературные темы (естественно, на меня произвёл большое впечатление рассказ о хорошо известной дружбе Сергея Михайловича с Блоком, о которой я тогда ещё не знал). <…>
В декабре я свалился с очередной вспышкой туберкулёза, и мои посещения больницы прекратились. Тогда стала ходить в больницу сестра жены (жена болела плевритом), относившая еду, которую варила тёща (еду, конечно, жалкую – по условиям того времени). <…> Лично с Сергеем Михайловичем она ни разу не виделась. Но наступил день, когда у неё не приняли передачи, сказав, что Сергей Михайлович умер.
Вместе с моим другом В.Л.Гинзбургом мы отправились в морг больницы. Служитель открыл нам комнату, в которой вповалку лежали голые трупы с бирками на ноге. Он отыскал труп Сергея Михайловича, и мы договорились, что через день он подготовит тело для похорон. Жена отнесла ему одежду. Где и как раздобыли гроб, не помню. В назначенное время мы с моей женой и В.Л.Гинзбургом нашли возчика с санями, поставили на сани гроб и отправились на Арское кладбище (в одном-двух километрах от больницы). Возчик, которого с трудом удалось уговорить, очень спешил. Поэтому почти весь путь, в частности, по кладбищенской аллее среди огромных сугробов, мы сами ехали на санях, обняв гроб руками. Никакого отпевания или вообще религиозного ритуала не было (я не представлял себе, что это существенно, да и не помню, была ли на кладбище действующая церковь)...»12.

* * *
Жизненный путь отца Сергия Соловьёва трагичен своей безысходностью, незавершённостью, но свет веры Христовой освещает этот путь, придаёт ему смысл, законченность и величие христианского подвига.
Трагична не только жизненная судьба Сергея Соловьёва, но и судьба его творческого наследия. Прежде всего это касается его стихов, воспоминаний и богословских работ. Сохранилось немногое. Поэтому так бесценно то, что осталось в государственных архивах и в частных собраниях. Это само по себе удивительно, ведь сразу после его ареста многие его знакомые постарались избавиться от всего, что могло их скомпрометировать связью с репрессированным священником. Ярким свидетельством тому служит фотография Сергея Соловьёва, сделанная около 1915 года, где он изображён в священнической рясе, с крестом. Дошедший до нас снимок чьей-то рукой обрезан. Осталась только цепочка от иерейского креста… К сожалению, утраченное уже не вернёшь, в то время как творчество Сергея Соловьёва очень разнообразно и до сих пор мало изучено. Особенно ценны его стихи, которые он писал в 1920–1930-е годы, – это не только стихи на духовные темы, это и настоящая высокая лирика, пронизанная пережитыми страданиями, обильно выпавшими на его долю. Остаётся только надеяться, что найдётся издатель и поэзия Сергея Соловьёва, последнего из великой плеяды Соловьёвых, будет по достоинству оценена современным читателем.

1. Следственное дело С. М. Соловьёва № 7558. Центральный архив ФСБ РФ. Как явствует из материалов того же следственного дела, после ареста во время следствия священник Сергий Соловьёв в показаниях на допросах расценил свои действия «как крупный факт антисоветской деятельности».
2. Соловьёва Н.С. Отцом завещанное [Предисл. к публ.: Сергей Соловьёв. «Над пустыней мёртвого песка...»] // Наше наследие. 1993. № 27. С. 64.
3. Следственное дело С. М. Соловьёва № 7558. Центральный архив ФСБ РФ.
4. Осипова И.И. «В язвах своих сокрой меня...»: Гонения на Католическую Церковь в СССР. По материалам следственных и лагерных дел. М., 1996. С. 24.

5. Рубашова Н.Н. Воспоминания, не опубликованы; из архива автора.
6. Соловьёва Н.С. Отцом завещанное... С. 64.
7. Н.С.Соловьёва ошибается. Около 1926 года в Коктебеле Александр Габричевский сделал карандашные наброски портрета С.М.Соловьёва. Сохранился и групповой фотоснимок, сделанный во дворе католической церкви в Москве на Малой Грузинской улице.
8. Соловьёва Н.С. Отцом завещанное... С. 64–65.

9. Письмо И.С.Соловьёвой от 20 декабря 1931 г., не опубликовано; в архиве автора.
10. Письмо Е.В.Гениевой от 28 января 1932г., не опубликовано; в частном архиве Е.Ю.Гениевой.
11. История болезни С.М.Соловьёва находится в архиве Казанской психиатрической больницы.

12. Фейнберг Е.Л. Воспоминания, не опубликованы; из архива автора.

Храм на Арском кладбище в Казани, где похоронен Сергей Соловьёв