Андрей Белый in corpore
О книге Игоря Вишневецкого
03.04.2008
Александр Лавров
Новая Русская Книга
2000, № 6
Игорь Вишневецкий. Трагический cубъект в действии: Андрей Белый. Frankfurt am Main: Peter Lang. Europаischer Verlag der Wissenschaften, 2000. XV + 212 c. (Heidelberger Publikationen zur Slavistik. B. Literaturwissenschaftliche Reihe. Bd. 12)
К уже довольно протяженному ряду монографий об Андрее Белом — большинство которых увидели свет не на родине писателя — добавилась еще одна; автор ее, живущий в США русский поэт, в славистике известный главным образом статьями о Сергее Соловьеве и публикациями его неизданных произведений, на сей раз предстал в облике зарубежного беловеда. Новое исследование о Белом мало похоже на другие книги о нем. В прежних работах предметом рассмотрения были прежде всего художественные произведения и биография Белого, его символистская эстетика, его место в историко-литературном процессе; Игорь Вишневецкий стремится выявить философские доминанты самосознания Белого. Аналитическим подходам он при этом явно предпочитает метод синтетического раскрытия потаенного — предлагает, говоря его собственными словами (чрезвычайно показательными для избранного патетико-перифрастического стиля изложения), «осознав целостную воплощенность именно как воплощенность, научиться читать видимый нам иероглиф в рядах других соприродных ему знаков-образов, образующих вместе идеографическое письмо бытия» (с. 7). В своих изысканиях Вишневецкий обещает руководствоваться принципом «просто чтения и просто письма о наличных текстах» (с. XII), однако на деле такой подход, сулящий нам по видимости нечто «простое как мычание», оборачивается дополнительными разъяснительными апелляциями к читателю, введением его в систему предлагаемых терминов и формулировок.
Возможно, использование резко индивидуального словесного инструментария действительно было необходимо для достижения поставленных исследовательских целей. Ведь Вишневецкий концентрирует свое внимание на тех моментах духовного становления и творческой биографии Белого, которые — в извлечении из общего эволюционно-хронологического ряда и в их условном соположении друг с другом — до сих пор не становились предметом анализа (или, в согласии с заявленными установками, — синтетического раскрытия). Автора интересуют прежде всего «звездные часы» в жизни Белого, мгновения, одарившие его наиболее сильными и безусловными озарениями, мистическими экстазами, благодаря которым обозначились определенные сущностные черты его внутреннего мира — те ландшафты сознания, когда, по словам Гоголя, «вдруг стало видимо далеко во все концы света»: переживания в Египте при восхождении на пирамиду (1911), в Германии на могиле Ницше (1914), в Бергене (1916) и т. д. В тех случаях, когда одно-единственное «знаковое» событие на каком-то жизненном этапе из биографической канвы выделить затруднительно, Вишневецкий сосредоточивается на том или ином произведении Белого, раскрывающем структурообразующие черты его самосознающего «я». В результате читатель получает возможность, по существу, впервые попытаться осмыслить вместе с автором такие яркие, но почти полностью обойденные исследовательским вниманием произведения Белого, как цикл философских эссе «На перевале», «поэма о звуке» «Глоссолалия», последняя поэтическая книга «Зовы времен» (которая, по справедливому утверждению Вишневецкого, не лучше и не хуже раннего «Золота в лазури», но является трансформацией юношеской поэзии Белого в новое состояние, диктуемое не чисто поэтическими, а философскими интуициями). Исследователь заявляет об отсутствии у него интереса к «горизонтальной, диахронической проекции беловской мысли» (с. 118), но взамен того ему удается выявить и охарактеризовать целый ряд константных атрибутов, в совокупности своей определяющих внутренний мир Белого-мыслителя и динамику его самовыражения, и в этом заключается, по всей вероятности, главный смысл осуществленного им труда.
Автор этих строк, занимающийся в основном традиционными историко-литературными кропаниями, не берется оценить по достоинству и в деталях все наблюдения и толкования Вишневецкого; надо надеяться, что его работа еще найдет профессиональный отклик в среде философов и культурологов, которым изобретенные автором подходы к личности Белого будут гораздо ближе и понятнее. Убежден в том, что «герменевтическая» методика, которой отдает предпочтение Вишневецкий, имеет все права на существование и способна привести к позитивным результатам; возражения же, возникающие по мере чтения его работы, вызваны не ее применением, а скорее издержками этого применения.
«...Если я помышляю сознание Белого как свое <...>, то в моем сознании (= сознанию Белого)»... (с. 123). Конкретное воплощение этой декларации порой ведет к тому, что в тексте книги происходит некое удвоение: автор из интерпретатора превращается в дублера, за цитатой из Белого следуют образные вариации на темы процитированного текста, при этом средостения между исследуемым и исследователем не намечается; имитация символистского идиостиля сплошь и рядом оборачивается выспренним «плетением словес»: «...»я» восстанет из руин себя самого, наполняя пространства феноменального ноуменальной кровью и осязаемой плотью собственной жизни и таким образом побеждая распадшесть космоса» (с. 53); «...драма космическая перетекла вовнутрь, став трагедией я. Время вошло в свои пазы. Утренняя заря аргонавтической юности проблеснула сквозь прощальную зарю уходящей молодости» (с. 58); и т. д. Вишневецкий время от времени и без органической потребности апеллирует к новейшим кумирам-интеллектуалам М. Фуко и Ж. Деррида, хотя отмеченные приемы и стилевые изыски роднят его скорее с отечественным «лирическим» литературоведением минувших лет — достаточно наглядно манифестировавшим себя, например, в популярной некогда книге Анат. Горелова о Блоке «Гроза над соловьиным садом» (если не выходить из круга работ, посвященных русскому символизму).
Сказывается у Вишневецкого и еще один специфический недостаток, вообще характерный для работ, эксплуатирующих «глобальные» подходы, — недостаточное внимание к «эмпирическому» материалу, порождающее и прямые фактические ошибки. Упоминается письмо Блока «ко в сущности не знакомому ему литератору М. И. Пастухову» (с. 30; тот же М. И. Пастухов — в именном указателе); между тем небезызвестный прозаик из круга московских символистов М. И. Пантюхов — автор девяти пространных писем к Блоку, которые ныне опубликованы (Александр Блок. Исследования и материалы. СПб., 1998. С. 224—247). Сообщается, что Белый передал С. А. Венгерову свою статью о Вячеславе Иванове «еще в 1914 году» (с. 78), в то время как документально установлено, что он писал эту статью в ноябре—декабре 1917 года и отправил Венгерову после 3 января 1918 года (см.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1979 год. Л., 1981. С. 54—55). «Воспоминания об Александре Александровиче Блоке» Белого, опубликованные в «Записках мечтателей» (1922. #6), — не «первый вариант» (с. 136) его воспоминаний о Блоке, а второй; первый, наиболее краткий («Воспоминания о Блоке») был напечатан в сб. 2 «Северные дни» (М., 1922. С. 131—155). И. Вишневецкий пытается иногда скорректировать обнародованные ранее фактические сведения, но успеха не достигает: в частности, утверждает, что авторская датировка под текстом книги Белого «На перевале. I. Кризис жизни» («Дорнах. 1916 год») противоречит свидетельству (сообщенному автором этих строк) о том, что первые фельетоны, вошедшие в состав этой книги и опубликованные в 1916 году в «Биржевых Ведомостях», были начаты еще в 1915 году (с. 78). Однако датировка под текстом книги не обязательно должна обозначать временные границы работы над ней, а может указывать лишь на время ее окончания; а свидетельства о начале работы над будущей книгой приводит сам Белый в «Ракурсе к дневнику», характеризуя декабрь 1915 г.: «Пишу два фельетона для «Биржевых Ведомостей»« (РГАЛИ, ф. 53, оп. 1, ед. хр. 100, л. 77).
Но это все, в конце концов, мелочи. Огорчительнее другое: Вишневецкий оставляет без внимания целый пласт текстов Андрея Белого, которые имеют самое прямое отношение к развиваемым им концептуальным положениям. Выявляет образно-символический ряд соответствий: Дионис — Ницше — Христос — и умалчивает о статье Белого «Сфинкс» (Весы. 1905. #9/10), в которой эта мифопоэтика находит свое самое законченное воплощение. Описывает «пирамидные» переживания Белого, ориентируясь исключительно на новейшую публикацию его «Африканского дневника» и пренебрегая очерком Белого «Египет» (Современник. 1912. #5, 6, 7) и подборкой его писем из Египта, напечатанной Н. В. Котрелевым в сборнике «Восток—Запад. Исследования. Переводы. Публикации» (М., 1988). Конечно, никто не упрекнет Вишневецкого за то, что он не сумел в своей книге опереться на совсем недавно опубликованный (в текстологическом отношении весьма упречно) полный текст «Истории становления самосознающей души» (Андрей Белый. Душа самосознающая. М., 1999), а вынужден был использовать лишь ранее появившиеся публикации отрывков из этого исследования, однако философский очерк Белого «Основы моего мировоззрения», имеющий прямое отношение к тому, о чем размышляет автор «Трагического субъекта в действии», был опубликован Л. А. Сугай несколько лет тому назад в выпуске «Литературного обозрения» (1995. #4/5), специально посвященном Андрею Белому, — в рецензируемой же книге отражения не нашел. А в разделе «Экскурсы и добавления» в этом отношении — форменный курьез. Выстраивая «астрологическую карту» Белого, Вишневецкий цитирует «загадочный текст» (с. 194) «Семь планетных духов», опубликованный в «Весах» за подписью Spiritus, никак при этом не обнаруживая своего знания (или незнания?) о том, что Spiritus в данном случае — псевдоним Андрея Белого, раскрытый впервые еще в 1924 г., зафиксированный в «Словаре псевдонимов» И. Ф. Масанова, что статья «Семь планетных духов» включена в печатную библиографию произведений Белого. В том же «экскурсе» Вишневецкий красноречиво умалчивает и об «астрологическом» стихотворении из книги Белого «Урна» (««Наин» — святой гиероглиф...»), написанном на основании данных собственного гороскопа, — вероятно, потому, что в издание «Стихотворений и поэм» Белого, на которое даются ссылки в монографии, это стихотворение составителем не было включено, а к другим изданиям автор предпочел не обращаться. Возможно, окажись у работы Вишневецкого более основательный источниковедческий «базис», его итоговая «герменевтическая» «надстройка» приобрела бы несколько иные контуры, — но кто знает?