Андрей Белый. Кризис мысли

Содержание

1.

Мы мысли не знаем.

Что делаем мы, когда мыслим?

Смутнейший процесс, возникающий в нас, не есть мысль: — чувство мысли; но мысль не есть чувство.

Что делаем мы, когда учимся у мыслителей мысли?

Усваиваем заявления их о невскрытом процессе, который есть мысль, запоминаем ход мысли мыслителей, полагая, что их изнутри проницаем; в действительности вспоминаем ход мысли, сопровождая его испарением дыма из чувственных образов; пресловутое проницание мысли покоится на усвоении чревом процесса сознанья; и питаемся мыслями мы; но вос-питывать пищу в себе не умеем. Со-мыслие по аналогии есть печальное заблуждение, потому что стирает оно положение логиков, что процессы рождения мысли — не мысль.

От Сократа до Канта свершилась работа осознавания мысли, которой плоды — в понимании невероятнейшей сложности техники: чисто мыслить; чувственность, не присущая мысли, едва побеждается после долгих усилий; история мысли — не столько в процессах сложения её, сколько в правилах осуществленья контроля над нею.

История образования правил контроля — века.

2.

Но осаждаясь в учебники, схватывается эта история мысли не мыслью, а — чревом; не соблюдаем мы правил контроля над мыслью при чтеньи Декарта. И нам непонятен Декарт; девятнадцатым веком очерчены кругозоры сознания нашего, но оно — островок в океане истории становящейся мысли, вздымающей волны в столетиях; океан становления мысли в истории есть становление в нас нашей мысли: лаборатория с затворенной дверью, к которой утерян подобранный ключ.

Мы, усвоивши гребень волны, называемой мыслью, взбиваем лишь пену процессов познания, пена свергается в бездну безмыслия; и до смутнейших кипений Фалесовой мысли доходят сложнейшие звенья теперешней мысли; и фантазируя на тему о мысли, не часто мы мыслим.

Живописуя трансцендентальную апперцепцию Канта, не понимаем: усвоить мысль Канта — прочувствовать муку столетий освободительного движения мысли в борьбе со всем тем, что не мысль, но что кажется ею; здесь вложены мысли старинных эпох, став орудием мощного мозга его; орудием этим он мог чисто мыслить; не зная молекулярных движений сжимаемой мышечной ткани, передаём мысль руке; если бы осознали движения эти, сознание пережило бы кризис; так с мыслью: осознавая её, переживаем её, как опаснейший кризис: поражает её огромная глубина и возможность в неё погрузиться со всей нашей жизнью; вместе с тем: возникают возможности воссоздавать всю историю философии сызнова, выводя всю историю из истории потрясений души: возникают возможности видеть, что Вьяса, Капила, Фалес, Гераклит, Аристотель, Кант, Гегель, Липпс, Ласк суть невскрытое нашей собственной мысли, которая обладает хвостом, убегающим в жизнь наших органов подсознательной жизни, где отложились в процессах питания, размножения, осязании, зрения, слуха — сознания, демоны, духи и… мысли.

3.

«Трансцендентальная апперцепция Канта» — берём в ней поверхность пучины; и разбираем поверхность пучины — поверхностью: ряби на ряби — сомыслие, взятие мысли Декарта; мы варвары по отношению не к одному только Канту: по отношению к любому из мудрецов возрождения, средневековья, античности — варвары мы; утончения Канта не могут быть внятными; и утончения Николая Кузанского кажутся примитивным пятном — от примитивности взятия; при касании их в нас встаёт то пятно: варварское касание утончённой структуры непонятого процесса!

Процесс покрывается: пеною.

Честно покаемся в том, что Дунс Скотт, Абеляр, Росцеллин бесконечно критичнее нашего времени; более требований развивают они для себя, чтобы контроль становящейся мысли очистился от аналогий, пассивно растущих, которые суть не мысль, а утроба её организма: она почивала в до-греческой философии, выражая себя на гробницах в орнаменте гиероглифов.

История образования мускулов мысли отброшена нами; усвоены памятью результаты; в усвоении этом не образуется движений и мускульных сжатий; в рассыпанном щебне не узришь дробившей кирки; кирка — это мысль: щебень — ставшие формы: предметы, понятия; и созерцая коллекции их, не разовьёшь себе мускулы: минерологи тщедушнее каменьщиков, вооружённых киркой; наши мысли безмускульны, требуя упражнения; но — упражнения нет.

В осуществлённом контроле над собственной мыслью медлительно отлагаются мускулы мысли.

Предполагается: орьентировка в истории философии вводит в круг мысли; увы: вся гимнастика мускулов мысли должна ей предшествовать; иначе отлагается мысль в… нашем чреве — не в мозге.

Мы за чтением классиков не упражняемся в опытах выростания мысли, которые высвобождают её из тисков исторических предрассудков; но безобразный нарост исторических предрассудков — в нас мысль; осуществлённый контроль подменён в ней каноном.

Императив концентрации оттого-то и кажется чуждым; зачем бороздить свою мысль, изморщинивать гладкое поле её, отражающее в совершенной пассивности всё, что ни есть; отражает — не мысль; отражает историю философии — чувственность.

Мысль — активна; воспринимая пассивно её в бунтах мира, мы, мысля, безмысленны; где отсутствует мысль, там присутствует чувственность; время восстания порабощённой толпы примитивнейших импульсов есть наше время; и наше время — есть время полнейшего успокоения мысли: до гладкого зеркала; зеркало истории мысли она, т.е. опаснейшая иллюзия мыслительных восприятий, которые суть только мы в нашей низменной части; корыстолюбие в отношении к мысли ужасно; господствует тон легкомыслия, самодовольства, упрямства: стоим де на гребне волны исторической мысли; но на гребне волны — только пена: и пена родит пузыри: пузыри пустоты.

4.

Панорама восстания мысли — событие внутренней важности; драма разрыва в клочки всех иллюзий о нас в самосознании, в «я» (мы не знаем себя). «О, познай себя!» — раздаётся в начале рождения мысли; и мы — говорим:

Годами слышу их, — слова
Исполненные смысла.
Звучат из воздуха, воды;
Звенят наружу из глубин земли.
Как в малый жёлудь внедрено таинственно
Гигантское строенье дуба,
Так для мекня в том слове,
Понятная для мысли
Заключена вся сила,
Которую струят
Стихии, души, духи,
Разбег времён и вечность [1].

Таково было смутное восстание мысли в безмысленном мире Фалеса, когда он воскликнул, что всё полно богов, демонов, душ; «боги», «демоны», «души» — живейшие токи, смутнейшие мысли — пронизывали весь душевный его организм и орошали теплейшими струями крови первичные органы — мифы, в которых мы жили.

И вот… Теперь —
Воистину в моих глубинах трепет!..
Вокруг маячит мгла;
Во мне зияет сумрак,
Взывая мглой миров,
Звуча из бездн души:
«О человек, познай себя!»
.........................
Я — есмь!.. Погаснувшим
Я чувствую в себе себя.
И вижу собственное тело,
Как существо чужое вне себя,
И — от себя далеко [2].

Предощущение Анаксимандра о беспредельном есть здесь; и — будущий дуализм элеатов («я» тело):

Как пожирающее пламя,
Извечное струится в жилах слово,
Которое с такою властью
Суть солнца и земли разоблачило мне.
Оно — в биеньи пульса;
Оно — в ударах сердца.
Я чувствую, как непонятный мир
Порывами глухими вспыхивает в мысли,
Слов порождение:
«О, человек, познай себя!» [3]

Здесь — восстание философии Гераклита, мир вспыхнувших пламеней, слово, стоящее в нём несгораемой Купиной.

Не случайно беру я отрывок, живописующий человека у врат посвящения: в мысль; не случайно, что путь посвящения перечисляет три стадии испытания человека: при помощи мысли, при помощи чувства, при помощи воли — испытания воздухом, водою, огнём; приближаеся к существу понимания философии древнегреческих физиков; рождение европейской, отчётливой мысли — впервые свершается. Запоминая мыслителей на зубок, отражаем, как в зеркале, их в воспринимающей чувственности; можно длительно пересказывать философии Канта и Гуссерля, вовсе не зная конкретностей мысли; восстанье активности мыслить есть действие, уподобляемое громовому удару, не пережитому многими мыслителями современности — систематиками, номенклатуристами, мнемонистами. В систематике, номенклатуре нет мысли.

5.

Есть внутренний путь мысли в нас; и с него начинается: путь!

Например: понимание модного тезиса (независимость логики) — увенчанье столетий экстазов, видени, трагедий и воскресений чрез срывы страдающей мысли (религия Логоса!).

Этого экстаза в нас нет; и любой Авицена — гигант по сравнению с нами — младенцами. (Назывый как угодно себя: разумеется — «ианцы», иль «янцы» — мы все: «Кант-Гуссерль-Липпс-Коген»—«анцы» иль «янцы»); быть «анцем» — младенчество; и заостряться до «изма» — болезнь; глотая невинно, как «анцы», почтеннейший — «изм», соединяем мы немощь младенцев с усталостью старцев; стоим перед Гуссерлем, не проницая всей бездны, стоящей за ним: заболеваем от мысли.

В высокомерии полагая, что знаем Плотина и Августина, не понимаем, что результаты систем не в результатах систем, а в условиях вырабатываемого контроля, уничтожающего болезни сознания. И потому-то прав Ницше: «есть противники философии: и хорошо делают, прислушиваясь к ним, когда они советуют больным головам… оставить метафизику и проповедуют им очищенье природой» [4].

Тот же Ницше восторженно проповедует: «Где найти пример народа, которому философия бы вернула утраченное здоровье? Если она когда-либо являлась помощницей, спасительнецей, заступницей, — это было лишь здоровьем…» И далее: «Греки, как истинно здоровые, раз навсегда оправдали философию тем, что они занялись ей; и притом много больше, чем все другие народы» [5].

6.

Ницше был посвящён главным образом в философию физиков; он развил в себе её мускулы, подглядывая самое образование мысли и проницая отчётливо свои мысли о нём. Он увидел огромность размаха там именно, где и — «анец» и — «ист» созерцают наивности, превзойдённые временем, которого не понимают они; все поспешные обобщения современной нам физики, — пережитая, ужасная ерунда, — не разделяемая творцами науки; если бы погрузились в учения их, то увидели бы явственно, что современные физики не далеки от превзойдённых физиков, греческих «физиков»; мифология этих последних связуема с «просветами» современной науки; старинные мифы и положения наших дней — перекликнулись! Можем мы пародировать слова Ницше: «Есть противники современной науки: и хорошо делают, прислушиваясь к ним, когда они советуют больным головам… оставить науку и проповедуют им погруженье в безмысленное созерцанье природы… Истинные учёные, как истинно здоровые, раз навсегда оправдали науку от жалких клевет на неё…»

7.

Но действительность, которая образовалась для нас, — безобразна.

Представленья о мире упали: природного мира и нет уже в плесени городов, изрыгающих дым, где открылись зловещие трещины, напоминая зияния пифийских расселин. Убитые миром машин, мы давно уже вне мира; творимый искусственно мир отодвигает от нас мир, знакомый когда-то — в неизмеримые дали, откуда глядится он хаосом, выбросившим на поверхность свой механизм, подчинённый не ритму, а метроному; и — да: с каждой новой машиною жизнь углубляется в хаосе; с каждой новой машиною мертвенеет кусочек огромного организма вселенной; приятия мира, меняясь в обличии мира, противоестественны; органы оторваны от того, для чего они созданы; перерождаясь, рождают химеру; а в двадцать пятом столетии люди увидят вибрации — вместо зелёного цвета и вместо синего цвета.

Будет сказкою краска.

И будут рассказывать: «В те далёкие времена ещё верили люди в Амура, в Психею и в Краску, и — слышали: Звук».

Перерождаемся в никуда и в ничто: в трансмашинную неправду явлений, влетающих призраком; посвящения двадцать пятого века будут в умении вместо серого мира вибраций увидеть: зелёное зелени в красном зари; предвигаются мира пороги; и вне-порожное восприятие может стать завтра же запорожным.

Что видим в природе теперь есть не то, что умели разглядывать прежде; взглянувши на солнце, не видели солнца, а диск пустоты; вместо солнца отчётливо видели переливы лучей, как дрожащую радугу светов.

И — видели мифы.

Миф греческих физиков об огне, воде, воздухе рисовал правду жизни существеннее, чем сказание о мире вибрацией философствующей механики жизни, в которой погрязли давно; рухни завтра она, на обломках её процветут организмы вселенной; и множественность даймонической жизни проявить себя.

Это Ницше осознано.

Корни клокочущей мысли милетцев соединимы с наукою не популярных брошюр, а — Максуэлла, Френеля, Гельмгольца: с глубокой наукою, развивающей новые листья на мощном природном стволе.

8.

Мы повторяем вчерашние постулаты науки, которые вырваны с корнем; о том сказал Лодж — пять уж лет [6]; непеременные масса и форма, как функции скорости, плавятся на горниле механики, перешагнувшей Ньютона; переплавляются формы законов (как, например, Мариоттова), стержень недавней механики (непрерывнось) — истаял: в прерывность (в закономерность, действующую капризом скачка); разоблачаются принципы; отрывается маска условности от вчерашних законов; Пуанкаре о том говорит: «Принципы суть переряженные условности».

Представления вчерашней науки связались с эфиром, которого функция — заполнение между-атомных пустот, необходимо вводящее мир материи в основание представлений о неизменной природе; атом мыслим условно; не в нём центр материи; не он, а эфир безусловен; в эфире связуется механический мир с материальным.

Эфир — уничтожен: и упадает механика прошлого в органологию новой науки, ломая действительность материального мира в миры духоведенья, которые разобрачают природы согласно началам Фалесовой философии: «Мир полон демонов».

Демон науки — гостеприимно его ввёл Максвелл и представил учёному миру торжественно: будь молекулы сортирующий демон, закон возрастания энтропии бы пал; появление одного из Фалесовых демонов в парадоксах Максуэлла — появление греческих физиков в недре научных заданий, одушевляющих физиков и математиков современности; этот демон седой старины, переряженный в остроумный фасон окрылённого парадокса, вбирается Лоджем: при углублении в размышленья Рамсея об элементе неоне в воздушной атмосфере; в 1/2 куб. сантиметра неон занимает объём в 1/2-миллионной доли его, тем не менее содержащий до 10 000 000 000 000 молекул, превышающих население земли в 7000 раз; сэр Дж.Томсон заметил по этому поводу: «Если бы мы не имели лучших свидетельств о существовании человека, чем о существовании ненаэлектризованной молекулы, мы пришли бы к заключению, что земля необитаема».

Лодж говорит: не имеем мы основания утверждать необитаемость мирового пространства; нематериальные обитатели могут его населять; констатировать невозможно их способами современной нам физики; гипотетический демон Максуэлла у Лоджа размножен, представляя собой население междупланетных пространств: в современную физику входит… Фалесова физика.

9.

Фалесова физика развиваема недрами наиболее точной науки; математическое обоснование философии современной науки взрывает возможности обойтись без «вибраций»; незыблемые очертания механической зыби упали в зыбь мысли: и зыблется мир представлений недавнего прошлого.

В научные представления снова врываются: краска природы и звук, извлекаемый пифагорейскими числами. Математики осознают красоту жизни чисел; математик Бугаев гласит в своей цюрихской речи [7]:

«Истины анализа отличаются общностью и универсальностью. Истины аритмологии носят… печать своеобразной индивидуальности, превлекают к себе своею таинственностью и поразительной красотою. Этим… объясняется, почему иные мыслители ставили в связь с целыми числами различные вопросы мистической философии. Своим изяществом истины аритмологии пробуждают… чувство научной красоты».

Признание примата прерывности, рвущее детерминизм механической мысли, есть в заявленьи Бугаева; он говорит: —

— Не простираются методы бесконечно-малых, объемля нам области изучения аналитических функций, в задачи, открытые чистою математикой, построения функций прерывных; «можно даже сказать», говорит нам Бугаев, «что непрерывность, есть прерывность в которой изменение идёт через бесконечно-малые промежутки»; анализ — лишь первая стадия математических истин; аритмология есть вторая; в ней и средства анализа, и ряд новых истин, анализу запредельных; она утверждает прерывность, как мировую основу; детерминизм — частный случай многообразий свободы прерывности: необходимость есть случай свободы; непонятая свобода она. И самая универсальность миров лишь явление индивидуального мира —

— эти выводы опровергают столь много, что сознание наше меняет обличие; взгляды Бугаева после него провозглашает Пуанкаре [8]; физик Лодж утверждает прерывность.

Мировоззрение математика обосновано; отвлечённое знание опирается на интуицию всеединства; в ней — единство и множество; мы приходим тут к схеме числа; заключена философия чисел в абстрактных началах познания нашего.

Отношение целого к части ещё занимало Плотина; в нём мыслить пытался картину интуитивного веденья он; отношение времени к числам — предмет гносеологии, полагающей числа в сверхчувственный мир; выдвигается важность теории чисел в кругах наших истин; понятием множества выводима теория чисел у Рёсселя [9], Кутюра и у Кантора; опровергаемая у Липпса [10] и Наторпа [11], с которыми соглашается Франк [12], глубокомысленно замечая: «Построить теорию числа значит вывести число из того единственного мыслимого содержания…, в котором, как таковом, нет логических, а следовательно и математических определений — из всеединства, как исконного единства…» И далее: «Всеединство, как таковое, есть чистое единство покоя и движения, единства и неисчерпаемости…» Или: «… число есть отражение стихии движения в сфере покоя». Этот взгляд на число С.Л. Франк остроумно сближает в воззрением Николая Кузанского на особенность временных созерцаний; дух чисел по Франку — дух Фауста Гете, который гласит о себе:

In Lebensfluten,
Im Tetensturm,
Wall ich auf und ab,
Wehe hin und her,
Geburt und Grab,
Ein ewiges Meer,
Ein wechselnd Weben…

Математическое мировоззрение предестинирует и выправляет иные воззрения науки; динамическая атомистика в этом взгляде на мир выясняет отчётливо аритмологический корень свой: он вскрыт в заявленьи Бугаева: —

«Математическое толкование мировых явлений составляет существенную принадлежность современной науки. Однако, из всех отделов математики к объяснению явлений мира прилагался до сих пор только математический анализ. Аналитическое же объяснение мировых явлений при помощи одних непрерывных функций недостаточно. Кроме анализа, в математике существует аритмология, кроме непрерывных функций — прерывные… Аритмологическое миросозерцание не принуждает нас понимать течение событий только в их роковой и необходимой последовательности… Аритмологический взгляд пополняет миросозерцание аналитическое… Истинное научно-философское миросозерцание не есть только миросозерцание аналитическое, а математическое, то есть вместе аналитическое и аритмологическое… Природа не есть только механизм, а организм в котором действуют с напряжением всех сил самостоятельные и самодеятельные индивидуумы. Рядом с универсализмом индивидуализм имеет полное право на существование. Универсализм и индивидуализм не исключают, а дополняют друг друга… Как объяснить, что до сих пор… преобладал аналитический взгляд на природу? Это зависело от многих причин. С одной стороны, только в последнее время стала выдвигаться аритмология, как самостоятельная ветвь математики. С другой — блестящие приложения математического анализа… приучили учёных к мысли, что анализ есть единственное орудие математическиого исследования… До сих пор полагали, что на каждый научный вопрос должен существовать только один определённый ответ, и не допускали случаев, когда могло быть несколько решений. Между тем, в аритмологии встречаются функции, обратные прерывным. Их можно назвать функциями произвольных величин. Они обладают свойством иметь бесчисленное множество значений для одного и того же значения независимого переменного… Таким образом, случайность выступает на сцену, как присущее свойство некоторых мировых явлений. В мире господствует не одна достоверность. В нём имеет силу также и вероятность… При объяснении мировых явлений можно держаться различных точек зрения… Точка зрения аналитическая и аритмологическая в своей совокупности составляют вместе одно математическое понимание явлений… Лейбниц, основатель исчисления бесконечно-малых, первый формулировал идею о прогрессе, как идею о… усовершенствовании общества… Он… считал себя творцом начала непрерывности. Он же сознавал и недостаточность его для объяснения всех мировых явлений. Его монадология имела в виду дополнить аналитическое миросозерцание и дать… отпор наклонности к рационализму и универсализму» [13].

И наконец: «Прерывность всегда обнаруживается там, где появляется… индивидуальность» [14].

Многопутейность науки ломает ходячие догматы жизни в сознании лучших учёных. Пуанкаре, Джемс, Лодж, Гефдинг, Бугаев по-разному сходятся в этом. И то же твердит Рудольф Штейнер:—

— «Многоразличие коренится в многоразличии мира рассудка. Тут освещаются нам и различия в развитии научных метод…» Или: «Где имеющее… значение для одного только рода объектов объясняется универсальным, там восстаёт заблуждение» [15].

Философия всеединства, сближаяся с философией математики, вводит в преддверие монадологии современности: аритмолог Бугаев указывает [16]:—

— Монада есть живая единица, живой элемент. Она есть самостоятельный и самодеятельный индивидуум… Монады бывают первого, второго, третьего и т.д. порядка… Монады второго порядка могут образовать монаду первого порядка… Символическими примерами монад различных порядков могут послужить следующие единицы: человечество, государство, человек — социальная монада, клеточка — биологическая монада, частица — химическая монада, атом — физическая монада, эфирный атом… Порядок монад вверх и вних идёт до бесконечности… Монады вступают в различные отношения… Мировой процесс с внешней точки зрения приводится к последовательному образованию и распадению сложных монад различных порядков… Распадение сложной монады есть только видимое разложение. Ни монады, входившие в неё, ни сама она не исчезают… Индивидуальность и бессмертие монады всегда сохраняются… В таком миросозерцании примиряются наука и история, дух и материя, пантеизм и индивидуализм, свобода и необходимость… Совместною жизнью монад вырабатываются общие формы их социальной жизни. Эти формы получают название законов, инстинктов, привычек, обычаев, учреждений… Физические законы суть первоначальные обычаи или привычки монад, первоначальные формы их общежития. Они отличаются наибольшим постоянством, ибо формировались раньше и вырабатывались дольше. Инстинкты и простейшие формы… жизни следуют за так называемыми законами неорганической природы… Монада может толковать свои отношения к другим монадам двояким образом; а) в терминах внешнего изменения, т.е. протяжения и движения; б) в терминах внутреннего изменения… При первом истолковании другая монада является для неё аттрибутами материи. При втором истолковании другая монада является для неё аттрибутами Духа... Материя и дух понятия соотносительные [17].

Мифы греческих физиков стали прорезями в науку о духе у современных учёных.

10.

Древнее знание есть скорее — бывание в материке мира знания: в мифе, где сочетался с узнанием познающий, где мир размышлял и где «мирилась» мысль; и предмет и познание — части органики мысли; познанье — космический акт, продолжающий сеть феноменов мира; мы сами создали природу — такою, в какой мы живём.

И рефлексы познания, ставшего ныне природой, несут в себе многие знания ныне; в теориях Якова Беме о горьком есть ответы знания жизни, отшедшей от нас: «Горькое качество», — говорит Яков Беме, «есть сердце…жизни… Листва и трава имеют зелёный свой цвет от горького качества» [18].

И — объяснимы слова: «Если бы Бог не был бы во всех вещах, природа не действовала бы и не вожделела бы ни в какой вещи… Никогда человек не жаждал бы пития, если бы в этом питии не было бы чего-нибудь от Бога» [19].

Усвоение уподобляемо знанию — в устремлении растворять, разрывать, проницать; растворяются зёрна вещей, проницается ум, разрываются грани меж миром и мыслью — в устремленьи к слияниям; человек современности — подлинный гностик. Осязание, обоняние, вкус, цвет и звук переживаются — в цельности знания; восприятие цельно от цельности знания; ощущение цельно в воспринимающем чувстве, которое — в цельности знания; раздражение цельно в моём ощущеньи, а ощущение цельно в воспринимающем чувстве; органология мыслима в мысли; вибрационные действия — примышления искажённой природы, исправляя которую мыслью стирает с природы вибрации, точно пыль с ясной краски: природа блистает.

Ощущения органов чувств разрывают миры; но доклады их мне образуют в мирах моей жизни миры моей мысли; имагинацией цельности вызываются образы: зелень — горька; и — воскресает мир памяти: подлинно бывшего; оттого и рассказы Фалеса о мире природы — есть память о мифе, как подлинно бывшем; из него убежала природа, обставшая нас; мы вернее её сбросили.

Вот — намёк на пучинную жизнь мира мысли, который в рассудке — поверхность пучины; а — поверхности — видим: рука….; над поверхностью: глаз наблюдателя (сопровождающий все рисунки учебников гимназической физики); но внутри познавания — происходит: рука моя — «я»; и «мой» — голос мой; соединяю и руку и голос: рука оттеняет мне голос; и голос рассказывает о руке.

Скажете: то не акт познаванья, а самая жизнь; но познание — жизнь; непознаваемость жизни есть знак, что познание куцо; и безжизненность мысли есть знак, что жизнь — куцая жизнь. Это всё отпечатолось в положении Кантовой схемы понятия в акте познания, создающей возможности правил рассудка, в этих правилах действует память о творческих актах создания мира природы: и математик Бугаев тут прав: «Физические законы суть первоначальные обычаи или привычки…»

11.

Некогда знание было излитием всех вещей друг из друга; предметы, отдельности, индивидуумы были мигами всекипящего моря; сознания, останавливаясь на моментах, в воспоминаниях их понесли; в воспоминании встала вторая действительность, отделившись от первой, отрезав от мира; и голоса прежних былей — воспоминание о древнейшей бытийственности (философия физиков); воспоминание о вторично рождённой — элейство; дуалистично оно; монистичны милетцы; соединение этих двух направлений — в пифагорейском числе; вся поздейшая философия членораздельно рассказывает в познаваниях воспоминания наши; философия эта — Платон с его школой; воспоминания о мировом закипающем хаосе вписаны в остывающей лаве искусств и в остывших кристаллах предметного мира: вещей и понятий, которые — морок раздельности; где-то доселе понятия суть излученье материи в нас; так подъемлется — морок единства; в всеединстве кипений единства и множества нет; всеединство — кипит, а число — отражает стихию движения в сфере покоя; единство покоя — в движении множества; упокоение множества, гармонизация хаоса, ритм — есть число Пифагора.

Воспоминание о бытийном познании сохранилось: у мистиков — в утверждениях, что природа положена в Боге, что всё есть во всём, что горькое качество порождает цвет зелени; символизм восприятий, определяемый как аналогии ощущений философом Вундтом, поэтом Бодлером, Римбо, Маллармэ и последующей символической школой есть по Канту условие познаваний; изображенья понятия в образе, бледные Кантовы схемы — возникли отсюда; они рудименты огромных миров, угашенные пеплом познейших абстракций. И упражнения с мыслью ломают границы познаний — понятия: мыслью плавимы понятия; мышление, ломая границы позднейших познаний, отводит к первейшим истокам начала познания в нас, где постигается опытно всекипение мысли, покрытой поздним отложеньем понятий; плавление короста — акт: уничтоженья материи, материя и категория — аберрации, наведённые друг на друга зеркальные плоскости; в них иллюзия непостижности, раздробляющая суть мысли; в одном направлении градационно отражены ряды форм, и в другом направлении отражены основные понятия знания.

Образования живой мысли божественность жизни и область теории соединяют в «феорию» (созерцание Божества); в обретеньи её — кризисы мысли, нам данной; и — веянье жизни, идущей на нас.

Примечания

[1]Рудольф Штейнер: «У врат Посвящения» (драма Мистерия).
[2]Idem.
[3]Idem.
[4]Фр. Ницше: «Философия в трагическую эпоху Греции».
[5]Idem.
[6]См. его речь о непрерывности на Бирмингамском конгрессе учёных в сентябре 1913 года.
[7]Произнесённой на математическом конгрессе в 1897 г.
[8]«Dernières Pensées».
[9]«The Principles of Mathematics».
[10]«Untersuchungen über die Grundlagen der Mathematik».
[11]«Die logischen Grundlagen der exacten Wissenschaften».
[12]«Предмет знания».
[13]Н.В. Бугаев: «Математика и научно-философское мировоззрение», стр. 16–21.
[14]Idem., стр. 16.
[15]Rudolf Steiner. Goethes Werke. Naturwiss. Schriften. —неразборчиво— XXXI и «Grundlienien ein Erkennitnistheorie —неразборчиво—».
[16]«Основы эволюционной монадологии».
[17]Стр. 2, 4–7, 11, 13 и 14.
[18]«Утренняя заря».
[19]Мейстер Экхарт: «Проповеди».