Предисловие: испытание мыслью

«Евангелие как драма» — заключительная часть неопубликованной статьи «Кризис сознания» теоретика русского символизма Андрея Белого (Бориса Николаевича Бугаева (1880–1934). Текст готовится к печати в книге «Испытание кризисом» (Издательство «Русский двор»).

Являясь представителем нового религиозного сознания в России, Андрей Белый стремится найти ответ на вопрос, возможно ли преодолеть кризис современной жизни, который проявляется в разрушительных силах: междоусобиях, войнах, болезнях, наконец, «коллективном помешательстве»? Свидетель двух революций, первой мировой войны, открытия ядерной энергии, он чутко улавливает приближение новых катастрофических потрясений. Термин «богословие» языческого происхождения. Христианство признает его «своим» лишь в IV в. В античности же «теологом» или «богословом» называли поэтов, так как они занимались вопросами происхождения мира (космогония) или богов (мифология). В христианстве — «богословие» — учение о природе и сущности Божества. (А. Шмеман, Введение в богословие, М., 1993).

Жизнь Христа — Символ, точка пересечения всех синтетических исканий человечества. В нём А. Белый видит внутреннюю целостность двух противоположных «богословий»: языческого и христианского. Поэтому Иисус Христос:

• и светоч миру;
• и Бог образов богов, возникших в истории;
• и светоч «Я» (Не «Я» — а Христос во мне).

1.

Фигуры Евангелия от Иоанна ослепительно яркие — они нарисованы кистью огромного мастера: кроме центральной фигуры живыми проходят Иуда, Фома, Иоанн, Каиафа, Пилат; но особенно жизненно Петр.

Мы читаем слова «Благовествования», или приникнув к словам, богомольно; мы их принимаем на веру; рассматриваем краски и фабулу, как драматический эпизод; мы не можем; обратно: слова отвергая, исследуя критикой частности данных картин, неосмысленно мы отвергаем огромную правду эстетики стиля, характера всех композиций; сказать «Благовествование» — произведение, равное Рафаэлевой кисти, — одних оскорбит, а других — удивит: кто окинет слова «Блоговествования» взором художника? Здесь — не поэзия: с этой мыслью скорей согласятся и скептик и мистик; для мистика образы жизни Христа превышают искусство; для скептика — в образах этих дается «Неправда»; поэзии нет для того и другого.

Поэзия здесь проницает последний (стены) каждый штрих фразы, который становится символом; мы в Рафаэле дивимся высокому типу Мадонны, удивляемся красочной гамме, орнаменту складок, в которые кроются дивные персонажи картин; но изящество частей тонет в божественно целом; в Евангелии совершенней детали; строжайший, придирчивый взгляд не откроет падения «стиля» в незначащих частностях. Где вкусовые ошибки? Энергия, сжатость и яркость: кто читывал более краткий роман? И кто видывал более мощную драму? Где «типы» рельефней? Где — более образов?

Кто же вскричал в изумлении: «Стиль написания Евангелия — чудо искусства?» — «Евангелие — значительнее искусства» - ответят, потупив глаза; но быть «более» вовсе не значит: отсутствовать в меньшем; я знаю поклонников Ницше; они «Заратустру» считают огромней Софокловых драм и сладчайших сонетов; однако они разбирают «стиль» Ницше, эвфонию слов, яркость красок и дикие ритмы летающей фразы; присутствие ритма и красок не может унизить гармонию «целого»; «целое» больше проблем стилистических; «целое» - это и в «стиле».

Воистину «стиль» написания всех четырех «Благовествований», когда мы вникаем в него, прибавляет нам многое, что никогда не откроем рассудком; вытаскивать «правду морали» из жизни картины — наверное значит: убить эту правду, как правду конкретную; много веков убивали картины Евангелий в скудном каноне, оттуда нахватанных «истин», создав впечатление, будто и нет ничего, кроме «Истины» в этом каноне, в «Истине» жизненной всех четырех «Благовествований» создали — ходячую истину нашей религии, вооружив против «истины» ищущих жизненной истины: варварский вкус моралистов, теологов, аллегористов за 20 столетий успел захватать переливные краски и «раками» догматов стиснул сладчайшие ритмы; так люди со вкусом бежали от этих страниц, пропечатанных жирными пятнами пальцев столетий; «страницы», покрытые жирными пятнами пальцев, воистину стали невидимы (столько на них оседало и грязи и пота); эстеты и скептики в неотмываемом слое, покрывшем слова «Благовествования», привыкли рассматривать только «ходячие истины» - о, не поэзии: более!

Вот почему надо их реставрировать: смыть жир и пот с утонченных красок; признать «Благовествования» перлом поэзии: кодексом «стиля» — высокого стиля!

2.

Какое богатство душевных штрихов: Достоевский, Толстой — примитивны сравнительно с тонкой структурой характеров евангелиста Иоанна. Конечно же фабулою Достоевский воспользовался в «Инквизиторе»; этот последний живет в Каиафе, который, Христа осуждая, изжил бесконечность сомнений; и — драму сознания; он и не знал, что свершится; Иоанн указует: когда Каиафа гласит на совете старейшин, что лучше Христу пострадать за народ, он даёт предсказанье: стало быть, ещё не знает того, что свершит; и не зная того, что свершит, он даёт предсказанье о смерти Иисуса, глубоко проникнув в величие мессии. Да, Каиафа есть скептик; не верящий в Бога; в величие Рима он верит; и — Рим ненавидит; когда бы он верил, не мог бы предать осужденью Того, Кого он признает быть достойною жертвою.

Вот текст: «Один же из них, некто Каиафа... сказал им: вы ничего не знаете» (Ин 11:49). Тут обрисовано: схваченность воображенья Иисусом: другие не знают Иисуса: он - знает; и говорит: «… лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб» (Ин 11:50). Предуказан мотив осужденья: не «преступление» есть причина смерти, а страх перед Римом: народ, объявивши Иисуса царём, вероятно, восстанет на Рим и — погибнет; наверное, сам Каиафа охотно восстал бы на Рим; и признал бы Иисуса: венчал бы на царство Его (против Рима); но он зоркий политик; Рим силён; пусть лучше умрёт Тот, Кто, быть может, достоин взойти на престол.

Перед нами — политик и скептик, затаивающий желанья свои (а желанья его - независимость нации). Медлит с решением он: прекратить жизнь Того, Кого втайне боится его «суеверие» (он суеверен, как скептик), и где-то звучит в Нём: «А может быть, это — Мессия: кто знает?» В нём что-то шевелится: собственный акт осуждения он прорицает: «Сие же он сказал не от себя… будучи на тот год первосвященником, предсказал, что Иисус умрёт за народ…» (Ин 11:51).

Не случайны слова — «предсказал» и «не от себя»; это место не вскрыто; случайность тех слов на совете в устах Каиафы есть фактор, меняющий наш смысл пониманья; Каиафа ещё не знает, что скоро осудит Того, Кого сам же считает он жертвою: жертва — священна; не может она быть нечистой; слова Каиафы, слетевшие с уст Каиафы случайно, - немедленно приняты: «С этого дня положили убить Его» (Ин 11:53). Воображаю себе потрясение Каиафы: «пророчество» стало решением тут же; естественно, вынужден был он по сану его привести в исполнение: ныне «пророчество» стало - намереньем; он надевает личину актёра; актёрствует он на суде: разрыванье одежд, вспышка гнева — актерство: для толпы, для народа, которого нужно спасать от опасности; кабы не спаянность Рима, «опасность» такому политику, как Каиафа, казалась бы благом: для дела восстания нужен герой — кандидатом в цари; и он - есть; но, наверное, Рим одолеет; и стало быть, «благо» в данных условиях — только опасность: виновник желанных надежд превращается в Жертву: на Жертву излил Каиафа притворные гневы свои: рвал одежды; народ подстрекал.

С той минуты, как беглое слово «пророчества» принято «делом», он вынужден дело вершить; он — вершит; и — актёрствует: он — Инквизитор теперь.

Этот ритм назревающей драмы сознанья зажат в пяти текстах; раскрытью их мог бы быть посвящен содержательный том; нарисована невыразимая сложность всего поведения Каиафы с лежащею драмой под нею, которую должен он вынести; именно: встреча сознанья с глухим подсознаньем, которое вырвалось вовсе невольным пророчеством и в тот же миг стало фактом.

В пяти только текстах — сплетенье мотивов, которого мы не встречаем нигде у великих психологов.

Лишь Достоевский в «Легенде» своей отражает иные из граней: сложнейшей мистерии. Драматургию Шекспира — вскрывали; у Ибсена были достойные критики. Драматургия Евангелий - где? Кто в нее углублялся?

3.

Не думаю, чтоб Каиафа естественно ненавидел Иисуса; однако: он всюду стоит за толпой, разжигая её; эти дикие страсти Пилату претят; он за взрывами уличных чувств презирает интригу; и — видит насквозь Каиафу. Иисус же политик: для Рима опасней стократ Каиафа; Пилат это знает: дарит он «Царя» иудеям, дразня Каиафу; причуда Пилата становится символическим фактом: и Рим коронует Иисуса царём Иудеи: «се, Царь ваш!»

— «… возьми, распни Его!»

Он повторяет:

— «Царя ли вашего распну?»

Но «интрига» упорствует:

— «Нет у нас царя, кроме кесаря».

Этот отказ от царя иудеев становится вновь символическим фактом истории; тут предрешают они разгромление иерусалимского храма, рассеяние нации, переплетенье её с «государственным принципом» Рима.

Под «кесарем» мы разумеем всемирное государство, которому иудеи позднее так пламенно служат.

Первосвященники учат Пилата: «не пиши: Царь Иудейский, но что Он говорил, Я Царь».

И — символическим жестом опять отвечает Пилат: «что я написал, то написал» (Ин 19:21,22).

Так Иисус коронуется Римом; и в Риме позднее воздвигнут престол для наместника царского: папский; и всё католичество есть сочетанье Царя Иудейского с кесарем; вместо узнания тайны двух принципов («Iesиs» и «Christus») подмена, где принцип Христа подменяется государственным принципом; принцип Иисуса становится принципом власти церковной; «христовство» церковное есть иезуитство; мирское (вселенское) — явно теряет свой лик; и безлично живёт в искажённых мечтах социального равенства; спор Каиафы с Пилатом продолжен борьбой императоров с папами, клерикализма с растущей вширь демократией; поздний Пилат — Робеспьер; Каиафа — святейший седой Инквизитор, вступивший на римский престол.

Христианство расколото: кесарь и царь стали «миром» и «Римом». А Петр — ключарь церкви.

Сознаньем дневным Каиафа был скептиком, а в подсознанье - фанатиком, ждущим мессию - Царя; «фанатический» Петр, признавая Христа, понимал материально его как Царя Иисуса; нутро земное Петра оживало сознательно - в каверзах Каиафова дела; своей земною пророческой волею был Каиафа, как Петр, мессиански настроен; как Петр, был фанатиком он.

В Ватикане они оба встретились.

4.

Жест Каиафы, рельефом стоящий в истории, действует смутным инстинктом в Петре, троекратно отрекшемся, пусто пролившем кровь Малха. Он пламенно ненавидит язычников, как Каиафа; он — враг эллинизма и Павловой линии; вс`-таки: Павел, патрон «христианства» для всех, упрекает его в осторожности; в слишком развязном общении с неверными и во вкушении языческих яств; «фанатический» Петр, обнажающий меч, становился, где нужно, Петром «политическим», как… Каиафа.

И Павел, и Петр — иудеи; но Павел прошёл фарисейскую школу; он вышел из сердца «закона»; пройдя сквозь строжайший канон, он достиг величайшей свободы; в Петре отразились грехи иудаизма; и эти грехи отразились сполна, расцветая махрово во всей исторической церкви: Петровой; в душе ключаря христианства был тайный расщеп; и в него, сквозь него проходил Каиафа — на папский престол, католичество проникало повсюду как вновь возрождающийся «Ветхий Завет», подзаконный Петру, полногранней сверкала тяжёлая церковь каменьями храмов во времени; новозаветная церковь казалась не церковью: ересью, вольнодумством, «культурой», даже… неверием просто.

Петров «христианин» — «раб и тварь», а не Павлов «свободный»; завет павлианства («не я, а Христос во мне «Я») в оплотнениях Кифиной, Каиафовой церкви (иезуитически-инквизиторской), льющей кровь Малха и кровь «христиан» с одинаковым сатанинским упорством, — завет павлианства («не я, а Христос во мне «Я») превращается Кифой в завет: «Я есмь тварно я»: стало быть - нет Христа в моём «я»: надо мною Христос.

Но «Христос» до Христа на земле, — но Христос надо мною — был в веянии: «Я есть Я» Моисеева лозунга: был… Иеговою. И стал он пародией Иеговы, купину Моисея зажегши… костром инквизиции; и Кифиной церкви свершается явственно: развоплощение христианства в грехи иудаизма; вся мудрость Галилей — осталась вне церкви, куда иудаизм влился, не мудрость, а низменность; камень, которым упал на историю Петр, — о, во сколько опаснее, злее, губительней камня, которым убит первомученик, архидиакон Стефан: в «возлюбите друг друга» ударился Петр своим лозунгом, тщательно повторяемым папами «Мне отмщение».

Папы — наместники, как и Петр, не Христа, а Царя Иудейского: Ирода. Сам по себе Петр был свят; тем не менее не случайно созвучие этих имён: Каиафа и Кифа (кф — кф).

5.

Старой тварью стоит человек у Петра. «Павел… избранный не человеками» — так начинает послания Павел. Иоанн начинает второе соборное послание возгласом «старец». И — Петр начинает: себя аттестует он «раб и Апостол» (Второе послание Петра). Им линия христианства преломлена надвое; «проповедь вольная» после удара по Павловой линии становится «бунтом»; любовь христианская после удара по линии Иоанновой — «рабством».

Апостол и раб!

6. Петр и Павел

Лейтмотивы Петрова послания - статика: «камень» и «каменный храм» подавляют строжайше собравшихся в храме; «начальственностъ» здесь водворяется; да заодно уж: Пастыреначальник заводит знакомство со светским начальником и обзаводится добрососедским «домком и парком»: и уж Павлово «кесарю — кесарево, Богу — Божие» (разделение государства и церкви) в Петре обернулось: из добровольного сбора пожертвования на построение государственных капищ — участием в построении государственных капищ, в обязанность доносить по «начальству» признания таинства покаяния: мерзость!

И так — «будьте покорны — начальству… царю ли… правителям ли… Слуги, со всяким страхом повинуйтесь господам…» (Первое послание Петра. 2:13, 14, 18).

Это жест Каиафы, слова его: «Нет нам Царя, кроме кесаря».

Жезл — жезл железный — дарит снисходительный светский начальник начальнику духовному; Петр поздравляет со светским подарком его: «Вы — род избранный, царственное священство» (Первое послание Петра. 2:9); «пасите Божие стадо» (Первое послание Петра. 5:2).

Как — стали свободные стадом?

Конечно:

— «Вы — твари»; «Смиритесь»; «И — повинуйтесь пастырям».

Пастырь, жезлом (с начертанием креста) — принимается драться крестом, угрожая противнику.

— «Сим побеждаю».

И рубятся уши, носы неосмысленным Малхам.

7.

В Петровом послании всё это есть. Здесь жезл победителя явственно прободает церковное общество, тело Христово; и никнет ломимое тело — дрожащие «твари»; и дело распятия «тварей» в веках процветает; но вместо «креста» для удобства палят в «купине», заменяя «крещение водное» — «огненным испытанием». Здесь появляется сам Каиафа во всём облачении блеска; садистскую личину прикрыть лживой маской (всё тот же актёр), он приветствует «жертв воссоединение» — сим не смущаться [1]. Сие — приключение странное!

8.

Как же Христос, распинаемый иль сжигаемый (что — всё равно): распинание заменилось сожжением, думаю, по техническим соображениям только — Христос, обитающий в сердце у каждого?

Думаю — линия Кифы, уже заявившая «нет нам царя, кроме кесаря», дальше пошла… по пути Каиафы; и сызнова повторила уж бывшее:

— «Царь ваш!»

— «Распни Его!»

— «Царя ли вашего распну?»

— «Нет у нас царя, кроме кесаря».

…

— «Кто ты, покорный мне?»

— «Раб и апостол!»

И кесарь, естественно, умилялся рабьей ухваткой наместников Кифы, содержит «домком и пирком» — за своею оградой: в нее хитроумный духовный начальник сперва загоняет дрожащее стадо; где можно, окрепнув за счет благодетеля, неблагодарно сберегает его, объявляя кесарем, и — превзойдя Каиафу (до эдакой прыти не мог он додуматься: он ведь мечтал об изгнании кесаря из Иудеи; и только: но гнаться за ним по пятам вплоть до Рима; выгнав из Рима, заставить его босиком под вратами стоять целый день перед дверью, — о, провидел ли Каиафа, что будет? — Усыновил бы он Кифу!).

Оно уже было: в момент отречения Кифы… А петухи — ни при чём: петухи прокричали для Кифы — апостола: лично он спасся - распятием вниз головой: но линия Кифова — петухов не услышала; может, в будущем крикнет петух для неё?

Оттого-то вот к ней, а не к Кифе — апостолу, строго направлено слово Господне — последнее слово: «Истинно, истинно говорю тебе: когда ты был молод, то препоясывался сам и ходил, куда хотел; а когда состаришься, то прострешь руки твои, и другой препояшет тебя, и поведёт, куда не хочешь» (Ин 21:18).

Не могут слова относиться к геройской кончине апостола, шедшего в смерть добровольно; о смерти сказал бы Господь: «Ты пойдёшь, куда хочешь». Но он говорит про пути неугодные Кифе: какие же пути? Пути Кифиной линии.

В них преждевременно старится Кифа; ко времени Иеронима уж всюду встречаемся с признаком дряхлости, разложенья, подлогов, распада: не хочется Кифе-апостолу шествовать в Рим: Каиафа, прошедши сквозь дверь отречения Кифы, сквозь Кифу; на путь, им открытый к далекому Риму, является вновь перед ним из «верховного Рима»; связавши простёртые руки — влечёт его… к кесарю: кесарь даёт ему жезл со святым начертаньем: «Сим побеждает ка под «нози мои»… супостата».

И — рубятся уши.

9.

Кифа состарился: остановился; он — стал, то есть стал он противиться действию Христианского Импульса в жизни: противодействие действию или инерции — окаменение, статика, нарастание каменных масс; посмотрите, как много в Петровом послании «камня»; он строит из «камня»; сравнения, образы, сопоставления — с «камнем», глаголет Господь из послания Кифы опять-таки толъко о камне; «Я полагаю в Сионе» (гласит Господь) «камень краеуголъный»... Он для нас, верующих, драгоценность, а для неверующих камень, который отвергли строители… камень преткновения». (Первое послание Петра. 2:6, 7. Курсив ред.). Одушевлённый тесанием каменных масс (вместо душ), обращается к душам пасымых: Вы «и сами, как… камни». Господняя рука для него тверденеет, как… камень: «Смиритесь под крепкою руку». «Старайтесь, — говорит он опять-таки? - делать знание твёрдым…»

История — перетвердила его: об историю он спотыкался; в истории христианство Петра — нарастание каменных косностей; общество каменотёсов какое-то — церковь его; пейзаж, в ней рисуемый, тварное «Я», над которым угрозой, вовне, точно камень, готовый свалиться на головы — промысл Божий; не Новый, а Ветхий Завет проповедует он.

Иоанн есть грядущее, ибо оно — из Начала: извечно; Петр — прошлое. Всё, что мной сказано об исторической церкви, лежит в «Благовествовании»: яркими сценами; так, как апостолы (Петр, Иоанн) размышляют, движутся, как объясняются жестами — строится будущность исторических перспектив христианства; грядущее вложено в образы; каждый мазок этой красочной кисти есть символ истории: что не откроется точкой зренья догматика-моралиста иль скептика — зорко увидит эстетик: увидит концепцию; здесь в «Благовествовании» победительней правды абстракции — правду огромного стиля.

10.

Иоанн прозирал миры жестов, которыми стало обстанье апостолами Иисуса Христа; положение каждого друг ко другу чертило фигуры; у каждого — собственный стиль; каждый видит по-своему тайну мистерии: жизнь Иисуса Христа; в христианстве есть сумма фигур; христианство в апостолах загоралось в двенадцати преломлениях; Иоанн преломляет в себе тайну имени «Я»; эта тайна откроется миру в грядущем; Петр — данное, материальное, текстуальное; символов он не читает: «мистерии» нет для него. Он - без слуха; не слыша ритмических веяний духа вокруг Иисуса, он всюду врывается в тайну события с «терратэрным» своим прозаизмом; молчит, где не надо молчать, говорит, где другие молчат, и мешает мистерии.

Немузыкальность Петра мастерскими штрихами рисуется всюду: он слеп — даже там, где, казалось бы, должен он внять; при последней таинственной трапезе Вечерей он не обвеян; обряда не видит; Иисус говорит: «что Я делаю, теперь ты не знаешь»… и Петр отвечает Иисусу, что ног он вовек не отмоет ему так, ногами нечистыми, хочет ходить он за Господом. «Если не умою тебя, не имеешь части со Мною» (Ин 1З:8).

Едва ли лишился он части в прощальной беседе с Учителем: да, неотмытые ноги есть символ наместников церкви Христовой; покрыты они унижением: папскую туфлю целуют; но каждое целование — есть кощунство: ноги пап обвисают грехами.

Пора их отмыть.

… Страницы 28–29 — отсутствуют. …

— указует, воскликнувши: «Это — Господь». Он узнал Иисуса в ослепительном «облике».

Петр — не узнал.

Не видавши Его в смертной страде, не увидал Его в радости; так же не видит и линии исторической церкви: Второго Пришествия. В наши часы — ничего, ничего не узнала она. Отгого-то Иисус, презирающий судьбы Петра, и спрашивает трижды: «Симон… любишь ли ты Меня?»

После расспросов, глухая, петровская Церковь услышит: «иди за Мною».

Но, рванувшись, она ощутит своё рабство: ее против воли ведет — Каиафа. Ей нужно упорное мужество: сбросить пленение. Голос «за Мною» — раздаётся.

14.

Апостол язычества Павел — ослепительно новый в Дамаске, и ветхий во многом ещё — не похож на Петра. Вместо плотных регалий, жезла и меча — отрицанье регалий, тиары, жезла и меча: наблюдательность, зоркость, самопознанье, смирение; и — недоверие полное к «позе» Петра.

Об Иоанне молчит он (o встречах Иоанна и Павла скуднейшие сведения); но Петра знает он: всюду — чванный, докучливый, подозрительный Петр: тормозит его дело (вселенское дело). Пусть Павел, как Савл, откровенно дружил с Каиафой; гнал он Христа; Петр — отрёкся; и он с Каиафой связан; а Павел — порвал с Каиафой.

Павел не видел Христа, но он знал: Христос — был; он увидел пришествие в сердце своём; и он знал: человечество стало свободно; священство левитова чина прошло, реставрация чина Левита Петром раздражала; весь чин ни к чему; и не видел он «прелести» реставрации: престола, свирепого Борджиа, Ирода.

15.

Между Петром и Иоанновым Новым Заветом — мост Павла; эпоха — свободы и путь «беззаветности»; Павел, готовя пути Иоанну, гремит на Петра из «Посланий» — за крепкую каменность: «Мы безумны Христа ради, а вы мудры во Христе; мы немощны, а вы крепки; вы в славе; а мы в безчестии» (1 Кор 4:10).

Безумие здесь — беззаветность; ветхозаветность же - «крепкостъ». Ему неприятны и ссоры о первенстве: многость «заветов» в Завете; обособление общества «каменотёсов» — претит; и он сердится: «Павел ли, или Аполлос, или Кифа, или мир, или жизнь, или смерть, или настоящее, или — будущее, — всё ваше; вы же Христосовы» (1 Кор 3:22, 23).

Назойливый «Кифа» — бельмо на глазу. «Аполлос» — ни при чём: да, о Кифу преткнулось Павлово дело; он знает, что Царствие вовсе не в слове: «С жезлом придти…, или с любовью?..» Меж «кифским» жезлом и любовью Иоанна (меж Ветхим и Новым Заветом) внутри христианства лежит беззаветное дело апостола.

Кифа строит ограду, способную в будущем стиснуть «железною дамой» [2] дрожащую тварь: другие (наверное, разумеется «Кифа») «имеют… власть, не паче ли мы? Однако мы не пользовались сею властью» (1 Кор 9:12). Павел против «епархии» («кифовой», «аполлосовой», «павловой»): «для Иудеев я был как Иудей, чтобы приобрести Иудеев; для подзаконных был как подзаконный… для чуждых закона — как чуждый закона… Для всех я сделался всем…» (1 Кор 9:20, 21, 22).

Он мог бы сказать: «Я для Фихте был Фихте, для Ницше я Ницше». Тут Кифа, умеющий с Павлом поладить, где нужно, ведь Павел такой популярный; за мнение Павла «для всех я был всем», поднимает в истории громкое дело: «А для антихриста стал бы антихристом ты?» Павел может ответить: «Я сам был антихристом, будучи Савлом; и ты — отрекался; для правды Христовой я стал бы с антихристом говорить на его языке, проповедуя правду Христову — антихристу: был бы с антихристом, стал бы антихристом!» Кифа запомнил опасные Павловы мысли; и, сев на престол, начал медленно собирать свой костер; он прошествовал в мир на плечах проповедника Павла; пройдя, куда нужно, сказал сотоварищу: «Огненного испытания не чуждайся».

И вот затрещали костры под Джордано, под Гусом, вкушавшим запретного; Павел запретное им разрешал: «Если кто из неверных позовёт вас, и вы захотите пойти, то всё, предлагаемое вам ешьте без всякого исследования» (1 Кор 10:27). «Как и Лютера, Канта, Коперника, Фихте и «Ecce Homo» (Фридрих Ницше)?» — допрашивал Кифа; и взорвавшись Павел вскричал: «ибо для чего моей свободе быть судимой чужою совестью?». Ради чужой, рабской совести Кифы добавил он: «Но если кто скажет… это идоложертвенное, — то не ешьте… ради совести… Совесть же разумею не свою, а другого…» (1 Кор 10:28, 29). Другой — не есть совесть бессовестных пап, а отсутствие совести, повиновением выбитой; Павлова линия тут допускает ошибку: она ради каменных лбов затаилась во времени тщетно: седой Инквизитор таимое делает явными… сгорает Молле средь шушуканья кляузы: «У тамплиеров какая-то тайна». Порхает дурной анекдотик сквозь мрачный припев: «Dies ira!»

Да, Павел не выступил с критикой существующей власти; но он — против власти (когда Он придаст Царство Богу…, когда упразднит всякое начальство и всякую власть) — он есть анархист; государственник Петр, выплетающий с помощью Каиафы узоры церковной политики и болезнь анархических чаяний овевающий дымом костров; на костры восстаёт Человек среди мнений Павла:

— Я — Ich.

Это Ich пополам рассекает мечом предприимчивый Кифа; из двух половинок встает: Jesus Christus; прошедший сквозь «Я» вырастающей личности; точно из тварного гроба; о «гробе», скрывающем «мёртвенностъ Иисуса Христа» — учит Павел; то — «Я»; через смерть превращается «Я» в начертание Жизни: знак «Ж» есть сложение знаков J.X., или «JX», что есть «J Ch» или Я.

Пусть терзают свободу дерзающей совести: муки распятия сложат свободу: (JX, J.X., Ж).

«Он дал нам способность быть служителями Нового Завета, не буквы, но духа… Имея такую надежду, мы действуем с великим дерзновением» (2 Кор 3:6, 12).

16.

Церковь Павла есть связь через сердце; иль — сердечная переписка: «Вы — наше письмо, написанное в сердцах», говорит церкви эллинов он; в этой церкви он строит афинскую школу, дающую… Ареопагита; из более поздних фрагментов течёт… живоносный источник, вливаясь в сердца; на влияниях этих пестреет настой Рафаэлевых красок, «фуг» Баха, «гимнов» Новалиса; эллинский миф проплавляется Павлом; язычество в новых путях обретает великую мощь христианской культуры.

Наместники Кифы — туда же: не прочь завести «анекдотик» с культурой язычников: ах, толстощёкий амур-ангелок; завитушки кокетливых локонов «барышни» суть аллегории… церкви; стыдливый аббатик и нежный прелат создают — кое-что: рококо и барокко. Так стиль «Jesuite» плотяной и жеманной — царит.

Что же Кифа не смотрит? Но Кифа, но Кифа давно уже смотрит… с сочувствием: «Тайный романчик вполне допустим, но влияние импульса Божия в чашу языческой мудрости — нет, никогда; это «гнозис».

Павел гремит на Петра: «Когда… Петр пришёл в Антиохию, то я лично противостал ему» (Гал 2:11). Почему? Потому что сначала он «ел» с нечестивыми вплоть до прихода евреев, посланцев Иакова; видя «обрезанных» и боясь, что его уличат, — «стал таиться»; «когда я увидел… сказал Петру: если ты, будучи Иудеем, живёшь по-язычески… то для чего язычников принуждаешь жить по-иудейски?» (Гал 2:14).

Закон Петра — тесен: Петру; оказался-таки у Петра втихомолку от Иакова… собственный, антиохийский «романчик»: так как же отцам иезуитам, гнетущим свободу культуры, себе не позволить игривостей с «мерзостным миром искусства»? Они допустиам терпимый разврат иезуитского стиля мрака гонений на «вольных» Коперников, с «домом терпимости» как-то удобнее, чем с «домом», с «семьёй»; пусть они остаются безбрачными; в крайнем же случае — можно: «романчик» возможен.

17.

Сожигаемый Павел, гонимый Петром сквозь века, создаёт «Заратустру», «Антихриста» и «Ecce Homo»; ведёт человечество бунтом к… Иоанну; и Вечным Жидом переходит по странам, бродя в беззакониях бунта. Он — умер для Ницше… как будто: он — жив в деле Ницше; он — встанет: за Ницше; и голосом громким обьявится: «Мы — неизвестны, но нас узнают:… почитают умершими, но вот мы живы».

Христа — Иисуса он ведает: не плотяного Иисуса; в Христе объясняется личность Иисуса; Христос исчезает в истории церкви; борьба католичества с Павлом, борьба двух начал, двуединого «Я»; здесь вселенское «Ich» - распадается: в «І» и «Ch»; от Иисуса к Христу порывается Петр; и — не может; он есть иезуит; от Христа к Иисусу идя, претыкается Павел о… камень, который ему испекло на костре католичество.

В Anti-Jesus'e не опозналось «христовство» новейшего времени, и называя себя Ницше анти-иезуит, не антииезуитом: антихристом!

В Павловой линии свёрнута явно божественность Jesus'а и уж не «Jesus», а сверхчеловек в человеке: «не Я, а… Христос». «Христианству» Петра непонятно «христовство» антихристианского Павла; и Павел Петром оклеветан.

Нищий он бродит; а Петр выставляет себя в Ватикане; «… не смеем сопоставлять или сравнивать себя с теми, которые сами себя выставляют»… Их личность, крашенная тиарою, в Павле уже — оболочка: «На личность ли смотрите?» (2 Кор 10:7, 12).

Индивидуум «Я» приподнялся над нею: «Как многие хвалятся по плоти, то и я буду хвалиться… вы терпите, когда кто вас порабощает… о6ъедает… обирает… превозносится, когда кто бьёт вас в лицо… Они Евреи? и я. Израильтяне? и я. Семя Авраамово? и я. Христовы служители? (в безумии говорю:) я — больше» (2 Кор 11:18-23).

Признание Павла, что в Павлово время служители церкви Христовой уже обирали — весьма характерно.

И Павел своей исторической линией призывает к восстанию против священств и властей; не тиарою хвалится: немощью; и — прибавляет: «Ничто — я, хотя во мне нет недостатка; духовным богатством равняюсь я ангелом». Внешне - «тварь» в рубище (Петр) — «тварь» в тиаре. Он — внутренне — всё: «Вы ищете доказательства на то, Христос ли говорит во мне… Испытывайте самих себя… самих себя исследывайте… Или вы не знаете самих себя?..» (2 Кор 13:3, 5).

Тут перекликается в будущем линия Павла с заветами Ницше, который в своём опьянении Павловой дерзостью Павла не видит.

— «Вникая в себя» — Павел гласит Тимофею; лозунгом «Бога познай» (иудейства): «Себя познай» (эллинский лозунг) есть в нём; только опыт откроет в себе не себя, — а Христа: «Или вы не знаете самих себя, что Иисус Христос в вас?»… Познав, он познаёт: «Послания Павла действительны; так говорит он: «О нас же… узнаете, что мы то, чем быть должны» (2 Кор 13:5, 6).

Надо воистину стать человеками; и — оторваться от твари: от древнего Бога, в которого Петр облекал, представляя Христа… обоняющим запах печёного мяса.

От этого «Бога» апостол, пошедший в Дамаск, убежал: не вернулся в традиции Каиафово-Кифского храма, о чём говорит: «… я не стал тогда же советоваться с плотью и кровью, и не пошёл в Иерусалим к предшествовавшим мне Апостолам…» (Гал 1:16, 17). Явно подчёркнуто: Павел идёт в христианстве особым путем: «Церквам Христовым в Иудее лично я не был известен» (Гал 1:22).

Опять-таки: Павел словами своими отгоргнул себя от канона Петрова, от церкви Петровой (еврейской): «и, узнав о благодати, данной мне… Кифа и Иоанн, почитаемые столпами, подали мне… руку общения…» (Гал 2:9). Не Павел пошёл из «Дамаска» в Каноссу; «Каносса» торжественно двинулась к Павлу, приз

… Страницы 38–39 — отсутствуют. …

«Не Апостол ли я? Не свободен ли я? Не видел ли я Иисуса Христа..?» (1 Кор 9:1). На физическом плане не видел: внутри «Я» — увидел; поэтому знает он твёрдо: «… никто не может назватъ Иисуса Господом, как только Духом Святым» (1 Кор 12:3). И далее «Он дал нам способность быть служителями Нового Завета, не буквы, но духа…»; «… мы действуем с… дерзновением…»; «Господь есть Дух; а где Дух… там свобода» (2 Кор 3:6, 12, 17).

Свободен действительно он: ореолом учителя не соблазнён он: «На личность ли смотрите?» Иронизирует: «Мы не смеем… сравнивать с теми, которые сами себя выставляют». И более: «Радуемся, когда мы немощны, а вы сильны». Свободен от чванности, но и свободен от видимой скромности, ибо он знает: Кто — в нём: «Павел… избранный не человеками и не через человека». Другие Апостолы избраны в мир человеческим образом: чрез Иисуса пошли они в церковь, а Павел — чрез Духа; Христа: Петр есть ставленник: «раб» (как себя называет он сам); Павел — избранный; Павел — свободный. «К свободе призваны вы, братия…»; «вы не под законом» (Гал 5:13, 18). Он знает, что «Бог… возлюбил нас… и посадил на небесах во Христе»; «Вы уже не чужие… но… свои Богу» (Еф 2:4, 6, 19). Свободно Христос уподобился нам, чтоб свободные, мы, уподобились Господу: Павел стремится поэтому «к почести высшего звания» (Флп З:14); к преодолению личности в сверхчеловека.

Безмерность Христовой свободы волной пролилась бы; но Петр, он, настроив плотины, расставив железные цепи (сетями для душ), изловил в эти сети, иль цепи, свободного Павла: «Варфоломееву ночь» — вы запомнили?

Павел, ставший лишь узником, проклял орудие пыток Петра. Томагавк, имеющий форму креста; и вторую Голгофу он проклял (распятие «Я»… исторической церковью), и амулет — тоже проклял: иль — образ, блистающий радугой драгоценных каменьев на теле прелата.

19. Павел и Ницше

И — линией новых безумств отвечают на линию зверств исторической церкви преемники Павла.

«Не Я, а Христос во мне» — лозунг в культуре, терзаемой Кифой, становится лозунгом страшной борьбы: с «Христом» Кифы; «не Я, а Христос во мне» стало: «Христос есть во мне»; он — одно из движений души; есть — другие; я — больше Христа: «Я есмь Я». Я, единственный Имярек, Макс Штирнер, стоящий мыслительным куполом над боем сердца, в котором — Христос, я — прошёл в Небеса… над Христом; даже более: съел Его вовсе.

Пилаты науки, ехидные Каиафы от церкви стояли пред этим челом восходящего века, пред Штирнером, Фридрихом Ницше, глумясь и венчая тело человека острейшими терниями:

— «Так это ты, Фридрих Ницше, наш Царь?»

— «Я на то родился и на то пришёл в мир, чтоб свидетельствовать об истине».

— «Что же есть Истина?»

— «Я, Фридрих Ницше».

Его повели распинать: но на этом свободно-голгофском пути человека, дерзнувшего бросить хулу в сына Божия — подлинная перспектива учения Павла о смерти.

20.

Как мог Фридрих Ницше так смешивать Павла с Петром; он бросается всем, что в порыве он может схватить, — против Кифы: не против культуры (культура есть Павел: путь «Я»). Он — не понят; и церковь Петра, распиная апостола Павла в стенах, с гениальным коварством вне стен выдвигает ею созданный образ «подложного» Павла; и вот бунтари, как быки, закидались на этот фальшивый, расшитый шелками пугающий образ: Толстой негодующе рвал это «ложное знамя»; и рвал его Ницше. Себя не узнали они в деле Павла; сам Ницше — наследник страдальческих «узников», учеников школы Павла.

Да, Ницше — от Павла, когда говорит: «Моя проблема не в том, как завершает человечество последовательный ряд сменяюшихся существ… но какой тип человека следует взраститъ, какой тип желателен, как более ценный…

Этот более ценный тип уже существовал нередко… его боялись более всего; до сих пор он внушал почти ужас, и из страха перед ним желали, взращивали и достигали человека противоположного типа: типа домашнего животного, стадного животного, больного животного — христианина» [3].

Это — «тварь» бессловесного Кифова стада, которую стригли и жарили… двадцать столетий; прав Ницше; но Павел — при чём? «Христианство называют религией сострадания... Сострадание… действует депрессивно. Теряешь силу, когда сострадаешъ» [4].

Вот так: самосознание «Я» расширяя, его укрепляет в со-знании. Тварям опасно быть «со» — «со» страдать; но свободным и сильным (а Павел к свободе и силе зовёт) быть в «со-знании» — воля; «само-познание» Павла, ученье о нём — не прочитано Ницше; на Павле увидел слюнявые пятна от пальцев хватавших Послания; не были вымыты руки у многих «отцов». Павел знал это.

«Теологическому инстинкту я объявляю войну» [5] — разве Павел теолог? «Испытуйте себя» — вот что говорит он: смешенье «софистов» с «петровицами»; антиохийский романчик Петра, рококо и барокко, — от неумения себя опознать: Павел здесь ни при чём.

«Философия испорчена кровью теологов… Успех Канта есть только успех теологии» — так хочет Ницше: опять-таки — прав; но при чём же тут Павел? Свобода дерзания не движется в формулах Кантова долга; тот долг, соглашаюсь, есть бич принудительный: бич пастуха; пастух — Петр. «Ни мораль, ни религия не соприкасаются в христианстве с каким-либо пунктом действительности. Все одни воображаемы причины («грех», «спасение», «милость», «прощение греха»)» [6] и опять-таки Ницше неведомы гнозисы нынешних новых учений о том, чем должна быть действительность; словом «действительность» зря он бросается в Павла, которого в гнозисе логичней и действенней Ницшева. Ницше не вскрыл его, просто не видит его; он невидим: церковной традицией выставлен Павел «пышнейшею куклой» в соборах; пред куклой наместник Петра зажигает лампады; но после обряда возжжения пред куклой, идёт к… заключённому узнику, к Павлу: терзать, и терзаемый пыткою в Ницше кричит против «куклы».

«Понятие о Боге искажено; понятие морали искажено: — иудейское жречество не остановилось на этом. Вся история Израиля сделалась непригодной: прочь её! — Эти жрецы произвели… чудо искажения документов» [7]. «Святой народ», сохранивший для всех вещей лишь оценки жрецов… вывел для своего инстинкта последнюю формулу… Он стал отрицать в качестве христианства… саму Иудейскую реальностъ» [8]. — Все Петр, а не Павел. «В лице Павла жрец еще раз стремился к власти», «ему могли быть нужны лишь такие понятия, учения, символы, которыми тиранизируют массы, образуют стада» [9]. Так не знать дух Посланий! Так смешивать «жречество» с духом свободы! «Тиранизировать массы» тончайшим самосознанием — это ли? Ницше кидается всем, что успеет схватить: всё летит… мимо Павла: в Петра!

Хотению учит нас Ницше: сказать «я хочу» несравненно труднее, чем кажется нам; «я хочу» не есть «хочется»; «ся» есть страдательность, подчинённость; и мочь захотеть — встать над «ся» — над наследственным нашим хвостом сотворённости; «ся» — «порося» тварь — это, а не личность; учение Павла: совлечёт с себя «тварь». Как из хочется вырвать «хочу»? Самопознанье выводит из множества «ся», как из стада инстинктов. Сказать: я хочу… Что есть «Я»? «Я» сопутствует многим глаголам: пассивнейший спутник — не «я», даже личное местоимение — не «я»: оно — место имения содержаний душевного мира: то место — пустое; «Я» — место: его знают имением, клажей, поклажей — «мя». Так: имение, личное Имя, есть имя инстинкта, влиянного в место именья инстинкта. Страдательное сопровождение «меня», «мя» глаголов претворим же в «Я» — собственно. Этому Ницше не учит: «мне хочется» есть несвобода. Но Павел — учитель хотений, вскрывает в себе своё «Я»; восприятие «Я» вне «меня» и «хочу» вместо «хочется» — бунт; и воистину: «Я» принимается только в восстанье на «мя» и на «ся»; бунт приятия «Я», есть узнание: «я» не есть «я»; оно — «мя», оно — «ся»; «Я» есть то, что во мне обитает: и «то», что во мне обитает — Христос.

Но Христа навязали извне; неприятие Христа — это действие превращения немощи «хочется» в силу «хочу»; но за этим встаёт: в бунте бунт: то — приятие — «хочу» в «Я» хочу; против многих бунтующих «мя», протянувшихся к силе хотения, встаёт мое «Я»; не для «мя» я хочу, а для «Я», бунт приятия имени «Я» ещё глубже бунтов неприятий; бунтарствует Ницше — глубоко: и глубже бунтарствует Павел: он — бунт средь бунтов.

Человек — лабиринт, по которому бегают многие «мя» вперемежку со всякими - «сями»; среди «мей» и шныряющих «сей» есть и «Я»: приподнять это «Я» над невнятными «сями» и «мями» — пассивными, косными, тварными значит: разбить в человеке футляр человека; и стать: сверх чела. Человечество, видели мы, создало себе много «чел» и «голов», создавая из большего — большее и превращая в действительность целого бывшие части.

«Христос», обитающий в «Я», и есть большее большего: к творчеству нового мира зовёт дерзновеннейший Павел; зачем же его принимать за Петра, создающего меньшее: в «Я» христианской свободы повсюду «замякали» твари («спаси мя, прости мя»), «мямяканье» это считает бунтующий Ницше тем «павлианством», которое так ненавидит он; это себя ненавидит он; это себя называет не Фридрихом он, а — распятым Дионисом: в чём он распят? В том, что не есть уже Фридрих, не есть уже «мир» в прежнем смысле, а «что-то», которое переживалось одним (без Петра и без Павла: Иоанн смотрел снизу на «это»); то «что-то» дано нам в словах: «Я… не в мире»... Взойдя на распятие, Ницше услышал бы Павла: «Что было когда-то, доныне безумствует Савлом; что было до этого мига лишь Фридрихом — Савлом, теперь… «Дионис», а не «Я»: распинаемый Фридрих — не Фридрих: разбойник, — который глумился, теперь простирая распятые руки, к Видению: «Савл, — почему меня гонишь Ты? Ты не меня, а себя во мне гонишь: пригнавши себя самого ко кресту, Ты повис на себе, на кресте: носишь мертвесть свою… прежде, нежели гнал Ты меня, — Я был тут, в этом миге, — с Тобою; висели мы вместе, и ты говорил: «Помяни меня, Господи!» Я — тебя вспомнил в Голгофе распятья; я ждал Тебя — тысячи лет; Ты — бредил подо мною; прошёл пред Тобою я первый; чтобы встретить отсюда Тебя, потому что «Я» — «Ты»; «Я» - твоё сокровенное Имя; Ты гнал своё имя; меня распиная в себе, Ты себя распинал; твоё «Я» распадается ныне».

«Ich — I. Ch: Jesus Christus».

— «Где Я?»

— «Ты — в Дамаске!»

21.

Тут встреча распятого «Я» Человека, встающего «Богом» с распятием Бога, встающим средь нас «человеком»: и тут разъясняют не «Павел», не «Фридрих»; а новое имя встаёт: Иоанн: «Не Христос, а Я, Фридрих, становится именем новым: «Я», Фридрихом, в дивной, таинственной Дионисовой вечере: «Я — во Христе».

Jch = J.Ch = J.X. = X.J. = Ж = Жизнь

— «Жизнь: начертание буквы; славянская наша культура раскроет грядущий, за Ницше встающий, наш путь, как диалог таинственных знаков; и —

— «К (ако) М (ыслите)?»

— «Н (аш) О (н) П (окой)».

— «Р (цы) С (лово) Т (верцо)».

22.

На этом свободно-голгофском пути человека, дерзнувшего его «Ж» или жизнью, вскрывается мощный рельеф поучений апостола Павла о смерти:

«Неужели не знаете, что все мы, крестившиеся во Христа Иисуса, в смерть Его крестились?» (Рим 6:З). Крестились — пред смертью; и — здесь: подменивши обрезание обрядом «крещения» — новорожденных кропят: «водой смерти»; окроплённые, вырастают без знания таинства посвящения в смерть, их кропят — в атеизм. «… погреблись с Ним крещением в смерть, — говорится о таинстве завершения жизни, дабы, как Христос воскрес из мёртвых… так и нам ходить в обновлённой жизни… зная то, что ветхий наш человек распят с Ним…» (Рим 6:4, 6).

Как бестайно таинство это в Петровой ограде; оно — знак креста, перекрещённости двух линий: божественности с человечеством; я воскресаю в божественном; «Бог» воскресает во мне. Это — тайна рождения жизни во смерти: так крест начался Иорданью. Здесь Павел нас учит: «… вы… умерли для закона телом Христовым… но ныне, умерши для закона, которым были связаны, мы освободились от него, чтобы нам служить Богу в обновлении духа, а не по ветхой букве» (Рим 7:4, 6).

Закон — наша тварность («ся», «мя»); мы рождаемся тварно; в Христе умираем, как твари; процесс умиранья твари в истории, — жизнь человека: в культуре, в свободе и в «Я», воскресающем в Духе; мы в Боге родимся, в Христе умираем и в Духе Святом возрождаемся.

Павел — священнослужитель; но он не левитского чина; извне — он бунтарь; он — разбойник; он — Савл до сих пор ещё (в Ницше и Штирнере); в тайном обличии — Мельхиседек, чрез него из грядущего, от Иоанна, нам руки простёр; в раздвоеньях, бореньях, паденьях и пеньях души этой — дверь раскрывает; и так же, как в дверь расщеплённой Петровой души Каиафа проходит, так точно проходит из Павла, на нашего настоящего, Мельхиседек, Царь Солима.

«… если Христос в вас, то тело мертво для греха… Если же Дух Того, Кто воскресил… Иисуса, живёт в вас, то Воскресивший Христа оживит и ваши смертные тела Духом Своим, живущим в вас» (Рим 8:10, 11).

Здесь — углубление смерти; изжив её в теле, при жизни, при жизни мы входим в блаженство засмертное; и проницаем засмертным блаженством, сорадуясь жизни, конкретности жизни, как Родине, к нам низошедшей из смерти в обитель прижизненной смерти; сорадуясь жизни и смерти, как Жизни, мы действуем в жизни и смерти, как в Жизни.

Не роза в костях и не череп, украшенный розами, — «Солнечный Гимн» мы, Франциски, поём; и как пение птицы отлично от мяса зажаренной птицы, так жизнь из-за — смертная в жизни досмертной живёт дорождённой природой в рождённой природе.

Ком птичьего мяса, который еще не успели пожрать, птица Сирин: живая. И «буква закона» - не «буква закона», а голос, овеянный ритмами музыки: топится древний закон в нетворимую песню «свободных детей». «Дух свидетельствует духу нашему, что мы — дети Божии». И — «тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих, потому что тварь покорилась суете не добровольно, но… покорившего её в надежде, что и сама тварь освобождена будет… в свободу славы детей Божиих» (Рим 8:16, 19, 20).

Этого — Петрова церковь не знает: не только даровано нам дерзновение Божьих детей, но даровано будет и зверю оно; потому-то и… зверь истомился; он ждёт нас; он — просит; поэтому к старцам ходили медведи и львы: и с надеждой взирали на них; даже «лев» приходил к Заратустре.

Мы «твари» ещё; заграждаем спасение зверю, иль брату во образе зверя; он просится; место его занято нами, и зверь проклинает тогда; и на нас он кидается; великолепно описано это проклятие зверя в рассказе Леонида Андреева («Проклятие зверя»): «Мелькнула тёмная, скользкая спина… тяжёлый густой вздох, фырканье, и на поверхность выбрался он (т.е. зверь), тот, который кричал… повидимому, он был стар, очень болен и скоро должен был умереть…; и когда он открывал рот и молча скалился, видны были… гнилые… зубы. И вот тут он… закричал, сразу, всею полнотой и силою этого… неслыханного крика.

И также сразу, весь похолодев от чувства непередаваемого ужаса, я понял, что он — проклинает. Стоит в своей грязной лоханке, посередине огромного города, — и проклинает проклятием зверя, и город этот, и людей, и землю, и небо… Он не ждал ответа; одинокий, умирающий, он не искал понимания; он проклинал в века и пространства… «Послушайте… Что же это такое?» — «Я не знаю. Он каждый день так». — «Это невозможно. Этого же нельзя так оставить».

Нельзя так оставить: ты слышишь ли, Кифа, заперший «свободных» в ограду, людей превративший в «стадо», обративший нас в твари, лишивший нас радости очеловечивать зверей; этим ты со-зверил нас; и зверились; звери прошли к нам. Да, зверь перестаёт ожидать: «Он — вломился; он — вгрызся в сознание; и из сознания поднял «неслыханный крик»: «проклинаем проклятием зверя… и землю, и небо».

— «Послушайте. Что же это такое?»

— «Не знаю»

— «Это невозможно. Этого же нельзя так оставить!»

… В «Антихристе» Фридриха Ницше, — зверь Фридриха Ницше взревает из Фридриха Ницше; и в нас подымает он крик; мы проклятием этим страдаем; в «Антихристе» Фридриха Ницше — безумие Фридриха Ницше: безумием Фридриха Ницше — вскричал Фридрих Ницше.

23. Кризис сознания и Павел

Ученье апостола Павла о вечных томлениях «твари», которая ждёт искупленья от «человеческих» действий, — глубоко пронизано гнозисом: соопознанье «плотей», или «тварей» зависит от знания собственной «твари»; она нам открыта извне, как материя плоти; она нам дана изнутри, как бушующий зверь, подымающий бури страстей, изживаемых лично; познать эту тварь — пронизать мир материи преобразующей мыслью, облечься в мир мысли, как в некую новую «плоть»; это значит: понять эту мысль органически, целостно, цельно; она — организм в организмах сознания; и организм — совершенный, активный, химически претворяющий всё; тайна собственной плоти есть та, что пока мы её берем «плотью», она нам является чем-то, от нас независимым: «зверем терзающим»; «плоть» в осознании нам предстоит только образом внутренним, только сгущением мысли; в умении мыслью своею прорабатывать плоть заключается миссия приручения зверя.

«Я» — личное место-имение, а не конкретность, пока ощущаем мы «Я» только местом, в котором текут независимо в нас все «имения»; эти «имения» в нас суть «скоты»; заключённые в узость ограды; то — клетки со множеством разнородных «зверей»; иль страстей; это «местоимение» (вместо имения в нас совершенно пассивно; какое-то «мя» — иль меня — порожденье, родительность, личное Имя, иль личность (животная личность), которую мы называем собой до тех пор, пока мыслью живой, иль мечом разделяющим гнозиса (действенной йогой сознания) мы разделяем то «Имя» иль «мя» на различные страсти (на множество); так постепенно мы учимся страсти воспитывать, их выпуская на волю и их приобщая сознанию; так: отворяются клетки; и падает место ограды: так личное место-имение ширится, стадо послушное ходит по миру за пастырем; пастырь — окрепшее «Я»; обитающее внутри каждого «зверя»; и «звери» не «звери» уже; и привычки, инстинкты, законы суть звенья в венке, окружающем «Я» или знанья «со-знания»; «Я» есть «Само», или связь между миром и «местоимением», замкнутым «Я».

Это — «Я» во Христе по апостолу Павлу.

То «Я» образует связующий мост меж незамкнутым миром и замкнутой личностью; дерзко задание личности в «Я»: передвивуть границы, которые ощущались «плотями»: «зверями»; так плотское в нас, или «перстный Адам», претворяется Духом, Само, обитающем в Личности; это Само есть «Господь»; и он с неба; его называет апостол Адамом Вторым. «Зверь», сидящий внутри нашей скудной ограды, иль «перстный Адам» (приручаемый зверь) должен быть прирученным; таким он выходит из узкой ограды на волю; в пустую ограду тогда помещается новый, еще не прирученный зверь; нападавший доселе на нас из лесов бессознания львом или тигром; и он превращается в «место имения», в «ребёнка» («ребёнок» — рожденье сознания в дичающей страсти); все звери, все страсти, пройдут чрез ограду чрез личное местоимение «Я», к Я — Само, или к Атману: Духу.

Пока мы не боремся с миром страстей внутри нас, «звери внешние» (тигры, гиены, пантеры и волки) ждут места, ограды, — ждут пастыря «Я». Если пастырь ленив, нетерпение зверя растёт; и он ломится в клетку насильно; безумие поднимается в «Я» изнутри, а извне поднимается мир озверелый на мир человеческий. Страшно явление Зверя в истории.

Твари — тела многолики и розны; есть тело небесное (или — астральное), тело стихийное (тело растений) и тело материи (мир минеральный); вне нас; как и в нас; это стадии дикого Мира, который, пройдя через «место имение», станет созанием «Я» или миром ручным. Павел ведает розность «составов» и разных «мозгов» в нашем бренном составе, и он говорит в одном месте о знании их разделения; знание это лежит в современном учении теософов о сложном составе телесного организма (природы). Апостол гласит: «… каждому семени своё тело. Не всякая плоть такая же плоть, но иная плоть у человеков, иная плоть у скотов…» (1 Кор 15:38, 39).

Проплавляя сознанием инстинкты и импульсы чувственной жизни, рождаем слиянье звериного образа (или астрального тела) с сознанием в мудрости, в Манасе; это — начало Я — Собственно: Само — Духа. (Термин Штейнера gest selbst.) И Павел гласит Тимофею: «Вникай в себя… занимайся сим постоянно» (1 Тим 4:16) Орудие действия — действенный ум (не абстрактный, рассудочный); «преобразуйтесь обновлением ума вашего». В чём обновленье ума? В предварительной, тонкой культуре сознания: в со-опознаньи процессов мыслительной жизни; вне этого опознания мысли она не есть то, что она есть в сознании; есть она только абстракция, иль «совлечение» конкретного; не «совлечение» с плотского, а действенное «вовлеченье» плотского в разумное, нам проповедует Павел: «Мы не хотим совлечься, но облечься, чтобы смертное было поглощено жизнью».

Тела наши — Космос; мы ими слиты со всем тем, что вне нас; погружая сознание в сердце, в желудок и глубже, — себя расширяем до мира: ведь сердце связуемо с солнечным ритмом; и ритмы биения — ритмы вращенья планет; и всё зодчество костного мира есть зодчество древнего мира Сатурна.

Апостол зовёт к благородному подвигу: очеловечить зверей, окрылить их сознаньем и выпустить в небо сознанья из клеток иллюзий; мы, побеждая в себе ту иль эту черту бессознательной жизни, выводим на волю того, или этого зверя, который нас ждёт: в своей клетке; его нарицаем мы именем, личностью: «имя» его превращает из зверя в «ребёнка»; этот зверь распинается в нас, как и мы во Христе; в человеке рождается зверь этот малым ребёнком; таким вот ребёнком и мы возрождаемся в Духе Святом.

Превращенье «верблюда» во «льва» и в «ребёнка», которого требовал Ницше, мудрейший апостол пронзительно ведал, о чём гласил текст его: «Ибо тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих, потому что тварь покорилась суете не добровольно, но… в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тления в свободу Славы детей Божиих» (Рим 8:19-21).

Мы, как и черви, ядущие землю, весь мир пропустив чрез себя, выпускаем его: человеческий мир; «человечество» есть мировое «чело», разветвлённое «вечем» во всё, что ни есть, или в «ство». Наше «Я» будет нами даровано зверю, когда разовьётся в нас «Манас», духовное «Я»; Манас — знание «ства»; Будхи — со, — иль сознание «веча» для «ства». Атман — Само - со - знание Чело - вече - ства.

Но — не возвысились мы: мы не можем наречь «Человеками» — тварей. И тварь — негодует на нас; нетерпение может окончиться бунтом природы на «пастыря» («Я» человека); восстаёт томящийся «зверь» на сознанье, не ищущее самосознанья внутри мира «Я»; он восстанет внутри сумасшествием: внешне, как Зверь, исходящий из бездны, бросать мировые проклятия всем временам и пространствам.

Рассказ Леонида Андреева оповещает, что «зверь» уже просится, рвётся из клетки: уже — проклинает.

Здесь — тайна последних судеб человечества: будем на страже. «Он» стал пожирать наше «Я» так, как мы пожирали «Его»; и звериное мясо вструило в нас соки безумий; коль мы не начнём нарицать именами зверей (приручать свои дикие похоти) так, как Адам до падения их нарицал (звери — были в раю); мы собой под себя опрокинули некогда их, — если мы не начнём нарицать именами зверей, то они нарекут человека в зверямя: итак, уже зверь-человек появился (как много средь нас людей-кошек, людей-леопардов, людей-обезьян); станем мы только образом и подобием зверя: уж зверь прорычал; из «Антихриста» Фридриха Ницше рычание зверя нам явственно.

Но поучения апостола Павла о смерти прижизненной связаны с гнозисом плоти: градация ряда плотей в нашей плоти («мозгов» и «составов») отчётливо связана в самосознании с градацией лестницы целой природы вне нас; умирая в Иисусе, связуемся с миром Христа; и становимся мы, как и он, принесенными в жертву за мир плотяной; тут сплетается тайна о смерти с огромнейшей тайной восстания к жизни: идём через смерть к воскресению.

23.

«Мы — дети Божии» — предвозвещает апостол в Послании к Римлянам; нет у Петра этой ясно доверчивой ноты к… Отцу, породившему нас в небесах; нет осознания небесной отчизны, которым пронизаны строки апостола Павла; в ученье о Духе, любовью пылающий в «Я», проникает Иоанном, текущим словами «возлюбленный», «дети», из строчек стихов. «Старец — возлюбленному Ганю, которого я люблю… Старец — избранной госпоже и детям её, которых я люблю… Дети! вы от Бога… Дети мои! станем любить…» «Возлюбленный Христом передам любовь Его» и т. д. (Из Посланий Иоанна Богослова). «Дети!» — он выговаривает, — «вы от Бога». К нему ведёт Павел: «Мы — дети Божии».

Мы смертью Павла рождаемся в «дети»... Иоанну; Христом погребаясь, плавим иллюзии зрения; и — покрывала снимаются с ока за гранью прижизненной смерти в присмертном восстанье из смерти: «… то же самое покрывало доныне остаётся неснятым при чтении Ветхого Завета… покрывало лежит на сердце их…» (2 Кор 3:14, 15). Окаменение Петровых устоев средь «нового» есть покрывало на нас: это тварность, пасомая вечно «жезлами» в железных оградах, сжигаемых пыткой (в «Железную Даму», которая «Belle dame sans mersi». (См. стих Брюсова «La Belle dame sans mersi».)

Испытание пастырей стало в истории пыткою палачей всех возлюбленных, Божьих детей… Знает Павел об истине Жизни, которая появляется в снятии покрывала Изиды с лица Моисеева; из купины слышен голос: «Я» - «Я».

Иисус выявляет древнейшую тайну; законник — же, Савл, узнаёт Лик её: «… и уже не я живу, но живёт во мне Христос» (Гал 2:20). Это «Ich», уширая, распалось на «І» и «ch», стало «I.X.». Соединяя по-новому знаки, Иоанн воскресает для жизни: «Ж» — жизнь; «Вечной жизнью мы возрождаемся в Духе: при жизни; теперь, умерев, не умрём»: в Иоанне; он учит, как «Бог даровал нам жизнь вечную, и сия жизнь в Сыне Его» (1 Ин 5:11).

24.

Одоление человека уже началось: смертью Павла в истории всем распинанием Павловой линии: палачами и пытками вызвали бунт; возмущение Павлова Духа — его тяжелейшая чаша; то — бунт Фридриха Ницше. Распятием Фридриха Ницше, в распятье узнавшем, что он Дионис, — судьбы Павловой линии; Ницше — не Фридрих: имеет в распятии новое имя он; он — «Дионис»; начинается в нём глубочайшая драма — мистерия личности; да: «Дионис» умирает растерзанный; но воскресает — второй Дионис: воскресает как Мысль; и конкретнейшим импульсом Логоса в нас протекает таимое новое Имя.

Какое же Имя?

Христос…

Ницше, распятый, снова воскресает: «Не Я… но Христос».

Распинание ветхого в нас человека в восстанье, его, как Чела, самой Вечности, Века, который есть линия круга времён и есть «Веко» духовного «Ока» то — Логос; поэтому есть Чело-Век — проведение Логоса, Мысли, в глаза, обрамлённые «веками». Пусть же откроются наши «зениты».

И Павел — открытие знает: оно — «Откровение».

«… ветхий наш человек распят» (Рим 6:6); «…. внешний наш человек… тлеет…» (2 Кор 4:16); «Царство Моё не от мира сего» (Ин 18:36); «Древнее прошло, теперь всё новое»; «… второй человек — Господь с неба» (1 Кор 15:47). «И нас мёртвых… посадил на небесах». Ему ведомо — «в чём состоит домостроительство тайны». (Еф 3:9).

Павел здесь — эзотерик; умеет «юродствовать» он; и — смеётся над мудростью мудрых; ключ к Мудрости «мудростей» мира сего, с антропизма (язычества) и софизма (закона иудейского) Павлом подобран; он — подлинный антропософ: открывает истории культуры культур, — пути «Я» от «Я» личного, Джаватмана, к «Я», как Само, или к «Атману» в Само-со-знания Человечества.

25.

Молнии мыслей апостола Павла о снятии покрывала: «Имея такую надежду мы действуем с… дерзновением, а не так как Моисей, который полагал покрывало на лице своё, чтобы сыны Израилевы не взирали на конец преходящего» (2 Кор 3:12, 1З).

Тайна лица Моисеева, личности, есть тайна «Я».

«Но умы их ослеплены: ибо то же самое покрывало доныне остаётся неснятым при чтении Ветхого Завета, потому что оно снимается Христом. Доныне, когда они читают Моисея, покрывало лежит на сердце их; но когда обращаются к Господу, тогда это покрывало снимается. Господь есть Дух; а где Дух, там свобода» (2 Кор 3:14-17).

«… Бог, повелевший из тьмы воссиять свету, озарил наши сердца, дабы просветить нас познанием славы Божией в лице Иисуса Христа. Но сокровище сие мы носим в глиняных сосудах… мы гонимы, но не оставлены; низлагаемы, но не погибаем. Всегда носим в теле мертвость Господа Иисуса, чтобы и жизнь Иисусова открылась в теле нашем. Ибо мы живые непрестанно предаёмся на смерть ради Иисуса, чтоб и жизнь Иисусова открылась в смертной плоти нашей, так что смерть действует в нас, а жизнь в вас… Посему мы не унываем; но если внешний человек наш и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется… Оттого мы и воздыхаем, желая облечься в небесное наше жилище… Ибо мы, находясь в этой хижине, воздыхаем под бременем, потому что не хотим совлечься, но облечься, чтобы смертное поглощено было жизнью» (2 Кор 4:6-12, 16; 5:2, 4).

Апостол гласит: «Покрывало отныне остаётся не снятым»; оно — наше личное «Я», отраженье — Христа Иисуса. Я Дух; оттого-то «где Дух… там свобода»; свобода есть «Я»; её носим в сосудах закона, иль — глиняных: Адам первый есть красная глина, но «сокровище… носим в… сосудах». Мы в личности нашей терзаемся смертью, чтоб «жизнь Иисусова открылась» бы в «теле»; так «смерть» есть для «жизни»: сквозь смерть к воскресению; знание жизни духовной в «телах» есть таинственный гнозис апостола Павла, связующий жизнь с умиранием за тварь, чтобы смертью тварного в нас сотворилась бы тайна духовности в тварях. Поэтому смерть, по апостолу, «действует» в личностях, в «нас», чтоб в бунтующих личностях очеловечилась всякая ныне безличнал тварь (групповая «душа»; потому-то «жизнь» действует в «вас»; «вы» же — «твари», которые втайне надеются стать, как будто «дети»; так «лев» Заратустры — предвестие; близится царство детей… Заратустра, увидевши Льва, восклицает, что близятся — дети!

В смерть есть проекция жизни засмертной на плоскости жизни, подверженной смерти; тень жизни; мы — тени теней: и сойдём в теневую обитель; мы — линии линий, плоскость — точки, продукты распада — сечения множества линий; то — смертное в нас; разложение плоскости смерти на линии, или сечения множества плоскостей, есть смерть смерти: восстание пространства духовного мира, поэтому: «Не хотим мы совлечься»: хотим мы «облечься», так смертное — тень поглощенье жизни конечное. Акт поглощенья засмертною жизнью — акт познавания: результаты познаний: «тень будущего»; апостол же учит, как следует «обновиться духом ума… и облечься в нового человека».

Но «дух» ума — Логос. Так, Павел есть мост от Петра к Иоанну, от плоти рассудка к их цельности в Разуме: Разум, Град, нисходящий из Неба, иль — Логика Лотоса: Вечная Жизнь как световая страна бытия жизни мысли: «В начале бе Слово».

Апостол нас учит, как выйти из ветхого града: ограды Петровой (церковного христианства истории); и говорит: «Иисус, дабы освятить людей Кровию Своею, пострадал вне врат. Итак выйдем к Нему за стан…» (Евр 13:12, 1З). Он зовёт… от закона, глася: «Берегитесь обрезания». Он — знает закон, иль рассудок рассудочной логики (логики Канта и Когена); сам он — законник, еврей: он — «Еврей от Евреев, по учению фарисей, по ревности — гонитель… по правде законной — непорочный» (Флп 3:5, 6).

Идёт он из церкви (Закона) сквозь церковь; вне церкви Петровой (ограды) он хочет воздвигнуть свой крест: пострадать «вне врат» града; церковной ограды; и здесь он страдает: распятием Фридриха Ницше: протестантизм, протест, бунт, своеволие — путь удаления Павловой линии от «исторической линии церкви Петровой»; и бунт, своеволие, воля, свобода, любовь — приближение Павловой линии к линии Иоанновой, сверхисторической Церкви, где нет уже чина Левитова, где восстаёт никому не известный, иной, благодатный священник: «… без отца, без матери, без родословия, не имеющий ни начала дней, ни конца жизни, уподобляясь Сыну Божию, пребывает священником навсегда» (Евр 7:3).

Не преходит вовек… Иоанн: и он — в вечности.

26. Наш путь

Павел — апостол язычников: «Как Апостол язычников, я прославляю служение моё» (Рим 11:13).

Философия самопознанья — вершина языческой мудрости; Павел гласит к Тимофею: «Вникай в себя… занимайся сим постоянно».

Кулътурою, праксисом мысли всходила античная мудрость; апостол советует: «Преобразуйтеся обновленьем ума». Обновленье ума естъ путь медитации, йога познания; мысль, укрепляясь, вводится в тело сквозь сердце: о действии сочетания сердца с умом говорят ныне старцы; о том же гласил ещё Кришну; живою, конкретною мыслию совлекаем с себя в философии Самкьи три Гуны, которые суть проявления Пракрити, материи: Тамас и Сатва и Раджа (три мозга, три «тела»: физическое, стихийное и астралъное). Павел гласит, что вскрываема мыслию наша плотская природа, которая обнаруживаема до разделенья «мозгов» и «составов» (составы — тела); тут являются нам, что она ждёт спасенья от действенной мысли: поэтому «Преобразуйтеся обновленьем ума». «Обновленье ума» просветляет неумное, ибо не умное, чувства и воля сгущения ума; все, что нам предстает в категориях плоти ~ не узнанный ум;

«Обновленье ума» есть введение в сферу сознанья того, что стоит перед нами во образе бессознания; «образ» же этот есть мир плотяной; и мы — в нём (как природой рожденные твари); зависимость наша от тварного мира, железный закон плотяной есть иллюзия мира сознания; в снятии этих иллюзий — процесс «обновленья умом», или — йога познания; кто одолеет познание, тот разберёт, что законы природы — последствия статики актов познания; нашей динамикой мысли мы плавим статический образ закона в «духовную жизнь»; и плавлением этим меняем значение всех «содержаний» закона природы; таким содержанием нам предстаёт наша плоть, изменяя сознание, мы плавим в свободу закон; и плавлением этим мир плоти становится в нашем сознании — тем, что он есть: со-знанием разных отдельностей, целого, иль «Само»: Само-со-знание есть процесс воскресения природы, освобождения твари, которая есть аберрация нас, как не тварных под формой «закона». Вот схема, которая нам описует поряд(ок) частей слова высшего само-со-знания, Лотоса в нас:

1. 1. Знание (нашего чувствования).
   2. Знание (нашего воления).
2. 1. Знание (мысли вне нас: закон природы).
   2. Знание (чувства вне нас: чувственность, пассивность, тварность, плотскость).
   3. Знание (воли вне нас: материя).

Знания эти даются в сознании.

1. Со-знание (цельность мысли, чувства, воли) души.
2. Со-знание (цельность закона, плоти, материи) внешнего мира.

В Само-со-знании оба сознания — части сознанья «Само» («Я» есмь мир, мир есть «Я»).

В Само-со-знании мы проникаемся мыслью о связи «Само» с «Челом» Века, о связи со- с «вечем» (соборностью, организмом людей) и «знании» со «ством» (или «массою», неорганическим хаосом человеческой жизни).

«Само-со-знание», нас выводя из пленения 1) внешнего знания, 2) из внешней, формально связующей нормы его, или — со, З) из Само — открывает нам сущности желудочной (плотяной) человеческой жизни, из жизни сердечно-душевной (из «веча» артерий и вен, соплетённых в пульсации сердца), из жизни абстрактно духовной, из «самости» нашей рассудочной жизни.

Путь «йоги» апостола Павла есть путь «обновления умом», или путь «самосознания»: «Вникай в себя… занимайся сим постоянно»… Тот путь погруженья в себя и есть путь сочетанья Само — чрез «Чело» — с «вечем», «ства» в «человечестве»: путь облеченья в Софию, Премудрость, иль Тело Христово; и Павел гласит: «Не хотим мы совлечься… облечься… телесный придаток иллюзия в деланье мысленном…» «Обновиться духом ума… и облечься в нового человека» нас учит апостол; он учит — градации «знаний» в «сознании», учит градации ряда сознаний в «Само»; выводящем нас к Разуму; в Разуме мы соплетаемся явно с Челом вечества (вещества) Человечества; многообразие личностей, многость даров открывается тут; разум — меч, разделяющий тело на члены; и — наделяющий члены дробимого тела сознательной «ячностью»; «облечёмся в оружие света», которое — меч; в этом свете приемлем по новому мы изумительное ученье «о дарах», «меч делящий» у Павла есть цельность единства и множества в мире Индивидуума (иль Христа); у Петра это меч, отсекающий… ухо.

«Оружие света» есть Разум апостола; свет же меча, рукоять его — солнце фавора: иль жизни обновленья всех тканей телесных в уме. «Облекитесь во всеоружие Божие… потому что наша брань… против начальства, против властей; … возьмите щит веры… и шлем спасения и меч духовный…» (Еф 6:11, 12, 13, 17).

Так проявляет себя благодать благовествования средь язычников у апостола Павла: «… писал вам… по данной мне от Бога благодати быть служителем Иисуса Христа у язычников…» (Рим 15:15; 16).

27.

Быть апостолом самопознания — значит: учить, как построить на собственном крепком фундаменте («Я») — крепость верного знания: значит выращивать «Я»; и по-своему — каждому; «каждого дело» проявится; «огонь испытает дело каждого, каково оно есть… у кого дело сгорит, тот потерпит урон; впрочем сам спасётся, но так, как бы из огня» (1 Кор 3:13, 15).

«Дело каждого — йога сознания»; «домостроительство тайны»; первый этап на пути опознанья себя есть узнанье о том, что мы нищи, что отнято всё достояние наше, все ставшие знания: мы — в непосредственно данном, как в хаосе; личное местоимение (место имения) пусто: мы — нищи. «Ибо я думаю, что нам… Бог судил быть как бы приговорёнными к смерти, потому что мы сделались позорищем для мира, для Ангелов и человеков» (1 Кар 4:9).

Мы потеряли «имение» наше, иль — прежнее знание: «Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего ещё не знает» (1 Кор 8:2). Только потом возникает иной непонятный язык «посвящения», связанный с «домостроителъством тайны» самосознания: «… если я приду к вам, братия, и стану говорить на незнакомых языках, то какую принесу вам пользу..?» (1 Кор 14:6).

Вникая в сокрытое знание Павла, нам следует прежде проникнуть в себя; говорит он: «Вникай в себя и в учение»; Петр отвлёкся от «Я» и вниканья в себя, выступает с формальным «законом»; не всякий «закон» Павлу чужд; даже путь самосознания — путь для созревших до этой «свободы»; для тех, кто ещё не готов, - верен Петр; ему непонятны слова эзотерика — Павла, как были непонятны они Петру; вот что Петр говорит о посланиях Павла: «Он (то есть Павел) говорит об этом и во всех посланиях, в которых есть нечто неудобовразумительное, что невежды… к собственной своей погибели, превращают» (2 Пет 3:16), поэтому пути Павла — опасны Петру; но Петрово учение — не опасно для Павла: «Если кто… почитает себя пророком или духовным, тот да разумеет, что я пишу вами…» (1 Кор 14:37). Признание «тайны» — учения — здесь. Ну, а тем, кто не признан ещё на пути самогнозиса: «А кто не разумеет, пусть не разумеет» (1 Кор 14:З8).

Апостол — свободен: не станет он жечь и давить; не меняется «чужое дело»; как Петр, чрез века и с мечом, и с огнем проходивший по странам Востока, насильственно водружая кресты и убийственно вдавливая дарованную от Христа нам свободу в гонимую, подзаконную тварность.

Естественно показует нам Павел, что мы огневая «сердечная переписка» с Христом: «Вы… письмо Христово, написанное… Духом Бога Живаго…» «На скрижалях сердца». «Скрижали» — сердечные — «камни» в ученье Петра: ими нас побивали.

У Павла расширено солнечно сердце: «сердце наше расширено» (2 Кор 6:11). Он не хочет, чтобы слепо поверили мы в его собственное построение таимого «дома»: «О нас же, надеюсь, узнаете, что мы то, чем должны быть». Он этим ответил истории на весь сыск, на всю технику уличения его инквизитором школы Петровой, который ведь был Каиафой, учившим Петра еще некогда «технике отречения».

Ведая больше Петра, не считает себя достигающим Павел: «… я не почитаю себя достигшим; а только, забывая заднее и простираясь вперёд, стремлюсь к цели…» (Флп 3:13, 14). Петр «заднего» не забывает, поглядывая и повертываясь назад; и стоит оттого его Церковь, как «столб саляной»... «женой Лота, вперившейся в грех подзаконности». Павлова «Церковь» стремится вперёд к дальнейшей цели; и стегает бичами отставших: «Впрочем, до чего мы достигли, так и должны мыслить и по тому правилу жить» (Флп 3:14).

28.

Павел рисует учение пути жизни «Я». То — культура культур; не случайно вопрос о культуре культур прикасается к темам Евангелий; здесь нас встречает глубокая весть о сознании в «Я»; здесь раскрыто само соэнающее «Я». Здесь — основы духовного знания. Тема Евангелий — тема культуры культур.

Эта тема — обоснование культуры как Духа; здесь Дух есть конкретность; обратно: «конкрет» жизни «Я» — чистый Дух; и проблема культуры — проблема конкретности; всё же конкретное — опытно; опыт культуры есть опыт духовный.

Культура не есть всякий опыт, предметно-реальное, вещное, подлежащее систематике, знаем, сводимо к единству, как данное множество; связь одного и другого, единства и множества, нам выступает в идее всеобщего; формы всеобщего — формы предметного опыта; это — законы; закон же, по Канту, — a priori опыта; так что система продуктов культуры, воспринятых ставшими формами, лишь обоснует культуру, как факт материальный; система культуры — в законах — сие тема природы; система природы в законах — система законов; она — не конкретна; и нет материальной конкретности; чувственный опыт — абстракция чистого опыта, данного нам непосредственно, так что культура есть факт обьяснения опыта, данного нам внезаконно. Она благодатна.

29.

Культура есть нечто лежащее в нашем сознании; опыт сознания культурен; продукты культуры — печати сознания; «вещи» вне нас не имеют культуры; природные вещи суть вещи в себе; и культурные — «вещи для нас», тут особый подход к материалам в культуре; материя — только абстракция; есть «материал»: восприятье сознания.

Весь материал оформления в культуре, в природе — один; изменяется связь элементов в сознание культуры и знаний; «со» — знаний — одно; «со» — в культуре — другое; и «знание» точной науки есть знание в термине «Wissenschaft» (знание закона природы); в культуре то знание — «Wissen» (иль — веденье); со-осознание знаний, рассматриваемых в «Wissenchaften», есть Кантово «синтетическое единство самосознания», или «субъект» познавания, это есть форма всех форм, или «норма», она — объективна, субъект познаванья — «объект»; и он — «место» пустое «имения» (имени); «личное местоимение» он, приложимое пусто к глаголам; глагольность есть действенность, действенность же — связь причин; и в причинности мы оформляем явления природного мира.

Культура всегда сверхприродна; природное кроемо формой закона, абстракцией; сфера культуры — вне всех отвлечений, понятий, абстракций. Пытались культурную сферу назвать чистой сферой индивидуальных явлений, и философии Виндельбандта и Риккерта много дают интереснейших мыслей о сфере культуры; культуры всегда «Индивидуумы»; «Индивидуумом» философия Риккерта называет «комплекс» [10]: неудачно. Философ идеей желает нам выявить неделимость и целость культурного факта; так, мы, называя «комплексом» культурный продукт, отметаем его от понятий, «единство», «всеобщностъ», «множество», явно вводящих нас в сферу «закона», культурный продукт не является нам механизмом; и стало быть: «со» — не есть форма сознания: не состояние и не ко-инерция, а — со-действие, ко-операция.

Так восстаёт Индивидуум, как «организм», и идеей органического познания определима идея культуры, в понятие материального организма не может оформиться эта идея; не материальные организмы культуры даны нам в идее «о целом»; со-знанье культуры — сознанье идеи о целом; как первом, которого части — понятия (категории Канта): единство, всеобщность и множество; эти понятия мыслимы в целом; единство вне целого есть единица; единица же в целом — другое единство: «одно»; под «одним» же дана «многочастность», как «сплошностъ»; вне целого «многое» мыслимо математическим множеством; «многое» в целом — «другое»: границы для сплошности; сплошность дана состоянием сознания, выложенного как «единство»; то — «Я»; так что «многое» нам открывается множеством состояний сознаний, сознанию данному запредельным, иль множеством «Я» вне Я данного; то — бессознанья, иль «Я», как объекты; «ты», «он», «вы», «они»; «всеобщность» вне целого — это единство во множестве; в целом — «безгранность сознаний в сознании «Я»: «мы» — «Я», «ты», «он» — как Само, как «Я» собственно.

Так «со» - культуры (сознанье культуры) не может явиться законом, понятием; организм, механизм и комплекс лишь эмблемы для целого; целое, взятое в призме частей; и закон для культуры — закон внезаконный; попытка абстрактно представить его, как причинность, обратно поставленную в беспричинных деяниях (действиях), перебрасывает причину вперёд, как «x» цели; а действия целого, части его, это — средства; целосообразность — Идея о целом в частях; целесообразно организованная комплексность — эмблема культурных явлений в понятиях негативных, где цель есть «negatio» для причины, «комплекс» есть «negatio» дробности и организм есть «negatio» механизма; идеей целесообразности позитивно не выразить «целого»: наоборот; «целесообразное» выразимо при помощи представления цельности, где и средства и цель даны в целом, где цель дана в средствах, где средства лежат уже в цели, где линия времени — круг.

Цель — пункт, иль единое многого: цельностъ; определима лишь в целом она; потому-то и целое в произведеньях культуры — целесообразностъ без цели (см.: И. Кант. Критика способности суждения); отсутствие цели есть знак, что у цели есть цель; это — целое цели; и целое цели всегда — индивидуум. Определение индивидуальных продуктов культуры комплексностью, целесообразностью и органичностью их есть анализ абстрактной идеи культуры, её выносящий из сферы механики, конгломератного мира причин; и — не более; индивидуальность культуры есть символ чего-то не вскрытого в ней позитивном у Риккерта.

Он — индивидуум, целое, явно смешал с проявленьем его; Индивидуум, понятый как комплекс — не является нам, как конкрет; он нам дан в отвлечении жизни своей, как абстрактное «естъ»: индивидуальность культуры не есть Индивидуум.

Цель — лежит в целом; культура лежит в Индивидууме; индивидуальность культуры дана в мире целого «стилем», «концепцией», целесообразностью вне абстракции «цели»; теперь вместо «x» абстракции, цели, должны мы подставить конкретное нечто, нам данное в опыте: сфера культуры есть сфера конкретности; мы запредельную цель заменяем отчётливо сферою внепредельного опыта целого; данного нам, имманентного нам; эта сфера есть сфера текучего, беспричинного самопроизвольного действия; если опыт описанной сферы имеется — вскрыт Индивидуум всякой культуры: органистичность, комплексность, целесообразность культурных явлений раскрыта в ядре, или в «целом» культуры культур.

Эта сфера дана имманентно; она — в «Я» сознании, как «Я» Индивидуума.

Самопроизвольность есть внутренний образ во мне, порождающий образы: имагинация — действие сотворения образов, вытекающих в действиях «Я», или — в средствах раскрыться; и вот: со-творённость иль образ во мне — моя тварь (организм и комплекс, целесообразно построенными); образы — воображения — это культуры в культуре, иль цельности «Я», заключающего многообразия со-стояний сознания (Wissen); то соосо-знание, где «Соосо» — беспричинные действия — суть перводействия, цельности, неразложимые миром абстрактного знания; то «Соосо» есть «Само», или «Selbst», о котором гласит ещё Ницше, что сфера «Само» — независима ни от чего; «Со» — сознание превращаемо в сфере культуры в «Само»; Само-со-знание — путь от «Со» знаний к «Само» как первичному целого; если сфера культуры — сознанье, то сфера культуры культур — это сфера само-со-знания Индивидуума.

Путь культуры культур — в пути «Я»: от «Я» личного (места имения) к «Я», как Само-Инди-видууму или целому. Сфера само уже явственно очертилась в философии Индии, как мы видели, в Атмане: Атман — Само; Атман — Дух; обитающий в глубине человека, как «Я» всего мира, иль Брахмана: «он»; отношение этого «он» к «Я», как Имяреку, слитие Имярека «Я» и «Его» (Богомира) в Само открывается нам в Христианстве, как «Я и Отец есть одно» («Я» есть «Он», «он» есть «я»); это — тема вариаций посланий апостола Павла; а связь всех имяреков, связь «Я», «Ты», и «Он» в Мы — Я, «Я — Мы» — конкретное раскрывание ритма культуры культур; беспредельное углубление этой священнейшей ноты — в Евангелии от Иоанна: «Я открыл имя Твоё человекам, которых Ты дал Мне от мира… Ныне уразумели они, что всё, что Ты дал Мне, от Тебя есть… они приняли… что Я исшёл от Тебя… И все Моё Твоё, и Твоё Моё; и Я прославился в них» (Ин 17:6, 7, 8, 10); «… да будут все едино, как Ты, Отче, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино… И славу, которую Ты дал Мне, Я дал им: да будут едино, как Мы едино. Я в них, и Ты во Мне… Отче! которых Ты дал Мне, хочу, чтобы там, где Я, и они были со Мною, да видят славу Мою, которую Ты дал Мне, потому что возлюбил Меня прежде основания мира. Отче праведный! и мир Тебя не познал; а Я познал Тебя, и сии познали, что Ты послал Меня. И Я открыл им имя Твоё и открою, да любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них будет, и Я в них» (Ин 17:21–26).

Целое мира культуры, как «Я» индивидуальностей в «Я» Индивидуума, как «со»; или связей в «Само» нам рисует идею само-со-знания «веча» природного, тварного мира, иль — «ства», как чела иль Ума проведённого в «веко» огромного «Ока»: само-со-знание «веча», иль церкви космической в явленном индивидуальном «челе», или в Логосе: Челе-века всего Чела-веча; и имя творимого мира — есть имя имени: Чело-вече-ство.

Дело культуры — творение «Я» Человеком всего Человечества: в нас Индивидуум — Человек Человечества: «Я открыл им имя Твоё» — это имя открыто: «Не Я, а Христос во мне». Павел открыл это имя в самопознании: «Вникай в себя… занимайся сим постоянно». Но сказано: «Я открыл им имя Твоё и открою». Вторым откровением открытого имени («Я», как Христа) будет новое откровение Имени: «Мы, человечество, — в целом, в одном Индивидууме: человечество, как «человек» — откровенье истории: обнаружение «Я», как строительство всеединого Духа Святого — Культуры. Культура дана нам проблемою Духа; но Дух этот «Я», как «Само» Чело-вечества — вече — ство есть вещество человечества: тварь. Осознание твари челом, осознание материи мира как частей духовного целого: как… нераскрытого «духа» под формой закона природы: то — тварь; и «она» в нас томится; культура есть дело спасения мира; пресуществление законов природы (томящейся твари) в свободную целостность… (в славу «детей»), или — «церковь».

И «целое» — трижды открыто; сначала открыто как тварность природы; Творец, иль Отец, это целое, взятое Первопричиной закона то — Брахман; религии — мир космософии; понятый как теософия; «целое» после открыто, как «Я» внутри «Я» человека: «Само» — в самосознании; это целое — «Сын», обитающий в «Я» и рождённый нетварно; здесь смерть «порождения» в нас заключается целью всей жизни творений (в «Христе умираем» и «мертвостъ Иисуса мы носим»); открытие целого в «Я» — христианство; оно теософия в антропософии; «целое» в-третьих откроется, как Человек человечества-мира, как антропософия космософии; «Я» человека есть «Я» мировое; здесь Атман (Дух «Я»), Брахман (мир) суть — Целое: в соединении новом «Я» с миром; в восстанье томящихся тварей в миры индивидуумов — воскресение в Духе.

Святой Дух — культура!..

Прорезывание культуры культур средь культур и проблема культуры, возникшая в нас, есть огромный, таинственный непрочитанный знак: разрыванье и кризис сознанья; восстанье в сознание «Само», или — путь само-со-знания человечества.

30. Культура и индивидуум

Кончил. Довольно: пучок этих мыслей — дневник, прорастающий будущим в книги; они не написаны; кризис сознания длится; и нет философии Духа Святого Культуры. Ещё преисполнены мы разделений и злобы; не найдено «Целое» или «Само» наших «веч»; ещё купол «Чела» не построен.

Построено здание Дорнаха, долженствующее в архитектонике мощных частей символически выявить «Чело» Века; оно — «Человек» человечества: «целое», собирающее круг людей, исходящих из старой культуры к культуре культур. Я участвовал некогда в сооружении здания; помню тот трепет, который охватывал нас, когда мы, с молотками, на шатких лесах, под огромнейшим куполом, или «Челом» Человека, скрипели стамесками, высекая на - «стве», или дереве, линии, или — каноны сознательной жизни; я помню «Юпитер» кленовый, резной архитрав, над колонною, посвященной Юпитеру, Мудрости; помню: в четверг, или в день, посвящённый Юпитеру, Мудрости, Ася и я, — мы кончали резьбу; три последних штриха на Юпитере помню; стамеска моя довершила работу всех летних недель; мне дано было счастье окончить Юпитер; от линии среза последних кленовых листков (лепестков деревянных), казалось, зависели судьбы готовимой Мудрости в мире сознанья моём; под стамеской упали три щепочки:

— Ex Deo nascimur - раз.

— In Christu morimur — два.

— Reviviscimus! — три.

Поднял я молоток, чтобы ударить ещё; и — задумался: стоит ли?

Вдруг всё померкло; под куполом электричество погасили: то — знак, что — готово; и — вспыхнули светочи снова; и я обернулся; а там, где связались два купола, Энглерт, строитель, мне сделал приветственный знак; мой последний удар был последним ударом под куполом Иоаннова здания. С грустью спускался с лесов, сознавая, что если в грядущем увижу я формы «канонов сознательной жизни», — то — снизу; и вспомню: «Когда-то работал я там — высоко-высоко».

Три последних удара — и три лепестка были сняты; как целое. Помню, задолго до этого мы собирались для работы; смотрел я, как Штейнер, работая малой стамеской, чеканит какую-то капительную форму; вдруг вижу: один лепесток деревянный расцвёл под стамеской, другой; и вот третий; трилистник отрезан; я вздрогнул; мне что-то напомнило…

— «Любовь, которою Ты возлюбил Меня» — раз…

— «В них будет» — два…

— «И я в них» — три…

Разрушилось «Чело» разрушимого «века» во мне: я ходил умирающий, путь замышляя от Дорнаха; помню, в последний мой вечер ударился я моим «ветхим челом» о бревно возводимого здания; этот удар есть последняя память о Дорнахе; мне показалось, что я - «безголовый».

Увы — «безголово» поехал я прочь от «родимого» здания, взявши на память черепицу с вершины Лазурного Купола; свой чемодан на границе Норвегии с Швецией я потерял; и — потерян кусочек Лазурного Купола мною.

Потеряна мудрость моя: безголосо сижу, вспоминая о прошлой, о… трудной работе; я — пленное тело, покорное смерти; «само» отлетело — куда? Где мой «купол»? Где мудрость «Юпитера»? Где моя жизнь, моя Ася? А где мой учитель? Всё отнято… Всё только прошлое… Сирая, грустная жизнь: только — прошлое живо во мне: Моё прошлое — в Дорнахе.

31.

Октябрь: уже холодно. Ветер за окнами: будет зима; будут вновь умирать без тепла и без «хлеба насущного» Отче Наш?!

Примечания